Читаем без скачивания Горменгаст - Мервин Пик

— Я не понимаю тебя, Альфред. Я говорю, я тебя не понимаю.

— Именно-именно, — отозвался брат, простирая вперед руку и трепеща по воздуху пальцами. — И мне хотелось бы, чтобы ты это прекратила.

— Но моя манера держаться, Альфред! Неужели она не бросается в глаза? Что же напало на представителей твоего пола — они совсем уже не способны увидеть, как красиво я двигаюсь?

— Возможно, мы слишком возвышены, одухотворены, — сказал доктор Прюнскваллор.

— Да, но моя осанка, Альфред, моя осанка!

— Она слишком натужна, о сладчайший белочек, слишком, слишком натужна. На безотрадной дороге жизни тебя кренит то в одну, то в другую сторону — да еще и бедра твои вращаются на ходу. О нет, дорогая моя, твоя осанка отталкивает мужчин, вот и все. Ты пугаешь их, Ирма.

Вот уж чего Ирма снести не могла.

— Ты никогда не верил в меня! — закричала она, вскакивая из-за стола, и безупречная кожа ее густо покраснела. — Но я тебе вот что скажу. — Голос Ирмы поднялся до пронзительного визга. — Я леди! Ты что думаешь, мне нужны мужчины? Скоты! Я их ненавижу! Слепые, тупые, неуклюжие, отвратительные, тяжеловесные, вульгарные твари и ничего больше. И ты тоже один из них! — взвизгнула она, тыча пальцем в брата, который, чуть приподняв брови, вернулся к оставленному было изображению страуса. — Ты тоже один из них! Ты меня слышишь, Альфред? один из них!

Вопли ее привлекли слугу. Последний неблагоразумно приоткрыл дверь, якобы намереваясь спросить, не звонила ль хозяйка, а на деле — желая узнать, что тут творится.

Горло Ирмы трепетало, как тетива.

— На что он нужен настоящей леди, мужчина? — возопила она, и вдруг, увидев в дверях физиономию слуги, сцапала со стола нож и метнула его в эту физиономию. Впрочем, прицел ее оказался совсем не хорош — быть может оттого, что она прилагала слишком много усилий, чтобы остаться леди, — и нож вонзился в потолок точнехонько над ее головой да там и остался, в совершенстве имитируя трепет ее горла.

Доктор, неторопливо добавив последний позвонок к хвосту страусиного скелета, оборотился к двери, в которой оцепеневший слуга, разинув рот, таращился на дрожащий нож.

— Не будете ль вы столь любезны, милейший, что уберете вашу чрезмерно раскормленную тушу из проема двери, ведущей в эту комнату? — произнес Доктор тонким, неторопливым голосом, — и постараетесь держать ее на кухне, за что вам, собственно говоря, и платят, ведь ваше место, ежели не ошибаюсь, между кастрюль?.. Ну так вот, окажите любезность. Никто не звонил и вас сюда не призывал. Голос вашей хозяйки, хоть он и высок, ничего общего со звоном колокольчика не имеет… то есть, решительно ничего.

Физиономия сгинула.

— И что хуже всего, — послышался прямо из-под ножа полный отчаяния крик, — он больше не приходит повидаться со мной! Никогда! Никогда!

Доктор поднялся из-за стола. Он понимал, что речь идет о Стирпайке, хотя сестра, быть может, и не испытала ни разу рецидива подавленной страсти, разросшейся в ней с того дня, когда этот молодой человек впервые послал в ее слишком податливое сердце свои льстивые стрелы.

Брат Ирмы отер салфеткою губы, смахнул с брюк крошку и распрямил длинную, узкую спину.

— Я спою тебе песенку, — сказал он. — Сочинил ее вчера вечером в ванне, ха-ха-ха-ха! — этакая безалаберная нескладица, так я ее и назвал — безалаберная нескладица.

И скрестив на груди изящные белые руки, он пошел вокруг стола.

— Начинается, сколько я помню, так… — Понимая, впрочем, что Ирма скорее всего не станет слушать его декламацию, Доктор снял со стола бокал, стоявший рядом с ее тарелкой, и: —…Ирма, дорогая, тебе не помешает глоток вина, прежде чем ты отправишься спать — ведь ты, судорожная моя, намереваешься с минуты на минуту отбыть в Страну Грез — ха-ха-ха! — и всю ночь провести там в обличии истинной леди.

С проворством профессионального престидижитатора Доктор вытащил из кармана пакетик, извлек из него таблетку и уронил ее в бокал Ирмы. Плеснув туда же немного вина, он с преувеличенной грацией, редко его покидавшей, протянул бокал сестре.

— А я налью немного себе, — сказал он, — и мы выпьем за общее наше здоровье.

Ирма, уже упавшая в кресло, сидела, спрятав в ладонях длинное мраморное лицо. Черные очки ее, коими она защищала от света глаза, ухарски съехали на щеку.

— Надо же, я совсем забыл о своем обещании! — воскликнул, застыв перед нею и по-птичьи склонив набок целлулоидную голову. Доктор — очень высокий, худой и прямой, весь — олицетворенная чувствительность и нервная интеллектуальность.

— Первым делом добрый глоток упоительного вина с виноградников под мечтательным холмом — так и вижу его, — и ты, Ирма, ты ведь тоже способна его увидеть? Крестьяне трудятся, потея под солнцем, — а почему? А потому что у них нет иного выбора, Ирма. Они беспросветно бедны, согбенные шеи их кривы. И эти мужчины, мужья, Ирма, как всякий достойный муж, заботятся о своих возлюбленных — ласкают лозы загрубелыми дланями, шепчутся с ними, улещивают их. «О виноградинки, — бормочут они, — дайте нам вина. Ирма ждет». Ну, и вот оно, вот оно, ха-ха-ха-ха! Восхитительно вкусное, белое, в хрустальном бокале. Запрокинь главу и глотай, моя капризная королева!

Ирма немного встряхнулась. Она не услышала ни слова. Она томилась в собственном, личном аду унижения. Глаза ее обратились к ножу в потолке. Тонкий рот дернулся, но Ирма все же взяла протянутый братом бокал.

Брат чокнулся с нею и, повторяя движенье его руки, Ирма непроизвольно подняла бокал к губам и отпила.

— А теперь та самая нескладица, набросанная в присущей мне небрежной манере. Да, но как же она начинается? Как она начинается?

Прюнскваллор знал, что уже к третьей строфе на Ирме скажется сильное, лишенное вкуса снотворное, растворенное им в вине. Он уселся на пол у колен сестры и, подавив отвращение, похлопал ее по ладони.

— Первейшая из дам, — сказал он, — взгляни на меня, если сможешь. Сквозь полуночные очки свои. Это будет совсем не страшно — для того, кто вскормлен на ужасах. Итак, слушай…

У Ирмы уже слипались глаза.

— Начинается, ежели не ошибаюсь, так. Я назвал мою песенку «Костистый конь».

Костистый конь, вильни крестцом,Берцовой костью громыхни,Грядущее, как серный ком,Лежит в морской тени.

Не мчишь ты больше от душиСредь лютиков и росных трав,Лишь ветер, воя, тормошитТвой тазобедренный сустав.

— Тебе нравится, Ирма?

Та сонно кивнула.

Напружась, похрусти сильнейПологой пагодой спиныЕда да йод — за гранью днейКому они нужны?

Костистый конь внезапно сел,Взметнув весь остов разом;Я косо на него глядел —Ведь он же был не связан.

Ничем — ни связок и ни жил.Лишь только…[1]

Тут Доктор, забывший что дальше, снова покосился на сестру свою Ирму — та крепко спала. Доктор позвонил в колокольчик.

— Горничную вашей хозяйки, носилки, и двух мужчин, чтобы их тащить. — В двери появилось лицо. — И мигом.

Лицо исчезло.

Когда Ирму уложили в постель, и прикрутили лампу, и тишина водворилась в доме, Доктор отпер дверь кабинета, вошел и плюхнулся в кресло. Ломкие с виду локти его оперлись о мягкие подлокотники. Пальцы переплелись, образовав подобье изысканного гнезда, и в это гнездо Доктор погрузил длинный свой подбородок. Еще через несколько секунд он снял очки и положил их на подлокотник. Затем, снова сцепив пальцы под подбородком, закрыл глаза и негромко вздохнул.

Глава седьмая

Впрочем, ему суждено было вкусить лишь несколько мгновений покоя, поскольку вскоре за окном послышались чьи-то шаги. Правда, донеслось этих звуков всего-навсего два, но в весомости и неспешности их слышалось нечто, внушившее Доктору мысль об армии, движущейся в совершенном согласии — грозно, размеренно. Дождь затих и удар каждой ноги о землю различался с пугающей ясностью.

Прюнскваллор распознал бы эту зловещую поступь и средь миллиона других. Однако в вечерней тиши мысли Доктора полетели за призраком армии, пробудившимся в его поскакучем мозгу. Но что же в механической поступи этого статного призрака сводило горло и челюсти вяжущей судорогой, порождаемой обыкновенно мыслью о ломтике лимона? Отчего на глаза набежали слезы? И заколотилось сердце?

Углубляться в эти материи Доктору было некогда и потому он одновременно отбросил со лба космы седых волос и выбросил из головы армию на марше.

Достигнув двери прежде, чем треньканье колокольчика привлекло бы к ней совершенно ненужных в этом случае слуг, он открыл ее и предстал перед грузной фигурой, уже собравшейся садануть по двери поднятым кулаком…