Читаем без скачивания Непохожие прохожие - Братья Бондаренко

Сказал так Ежик и побежал себе домой, а Беда глядела ему вслед и думала: «Посмотрим, как ты приготовился встретить меня». Вызнала она, куда Ежик спрятал яблоки на зиму, и перехоронила их в другое место. Хватится Ежик — нет яблок, и зальётся слезами: зима надвигается, поди запасись теперь, когда отошла уже пора яблочная. Вот уж посмеётся над ним Беда.

На другой день опять прикинулась Беда Крысой, прибежала к Ежику. Смотрит — стоит он над разворованным тайничком и... смеётся.

   -  Обворовали, — говорит, — меня.

   -  А чего ж тут смешного, — говорит Беда. — Ты всё лето запасался, а кто-то пришёл и забрал готовенькое. Плакать нужно, а ты скалишься.

Не могу я плакать, — говорит Ежик. — Я как представлю себе, как вор воровать ко мне шёл, как вздрагивал и замирал при каждом шорохе, так и смех меня разбирает. Сколько он, бедняга, страху натерпелся, пока яблоки мои таскал. Уж за один этот страх ему всё простить можно.

Но ведь надо же тебе жить как-то?

Проживу. Где сам чего добуду, где товарищи помогут. Не пропаду.

Слушает Беда Ежика и думает: «Ну погоди, я тебе ещё не то сделаю...»'

И сделала: сломала у Ежика избёнку.

Вот теперь увидим, — говорит, — кто сильнее, ты или я.

Прикинулась на другое утро Крысой, прибежала к Ежику. Смотрит — сидит Ежик у поваленной избёнки, голову повесил, грустный. Остановилась перед ним Беда, посочувствовала:

   —  Горе у тебя. Больно тебе.

Думает: «Разжалоблю его сейчас, он и расплачется». А Ежик вздохнул только и говорит:

   —  Не моя печаль печалит меня. Вот сижу я и думаю: хорошо, что эта Беда на меня угодила. Я крепкий, выдержу. А свались она на соседа моего, духом упал бы он. Как по думал бы: «Зима идёт, а мне жить негде», — и стала бы его

беда во сто крат тяжелее. А меня Беде не испугать. У меня товарищей полна роща. У одного недельку поживу, у другого. Перезимую как-нибудь, а весной новый домик поставлю, ещё лучше этого. Мы, ёжики, в беде не оставляем друг друга.

Услышала это Беда и пошла прочь. Поняла она, что не одолеть ей Ежика, что он сильнее её. Уходила она по просеке, а Ежик стоял у разваленной избушки и говорил:

— Ничего, выдержу. Беда, она ленивая. Она едет лишь на том, кто везёт её. Беда любит слабых. Слабых духом любит Беда.

БРАНИТ ЛИСА МЕДВЕДЯ

Повадился медведь Тяжёлая Лапа к Лисе в гости ходить. Не успеет через порог перенести себя, а уж спрашивает:

   —  Чем ты меня, Лисонька, сегодня потчевать будешь?

Так и хочется Лисе крикнуть:

«Раскаткой по башке!»

Совсем медведь одолел её. Но как крикнешь? Он, медведь-то Тяжёлая Лапа, на слова скуп, зато щедр на затрещины. Кто от него в роще только не плакивал! Он такое сотворить может, что и голоса навсегда лишишься.

Крепилась Лиса, хоть и надоело ей кормить медведя. И вот как-то поймала она куропатку в роще, ощипала её, ожарила, только есть собралась, а медведь лезет через порог, несёт свою особу.

   —  Здравствуй, Лисонька. Что так удивлённо глазки вскинула, шишку на лбу у меня выглядела? Да, я сегодня с нагулом. С медведями осинскими вчера подрался. Они И нарисовали мне на лбу дубинкой красоту эту.

Сообщил и по-хозяйски за стол вдвинулся. Смахнул па пол крошки со столешницы, прогудел:

- Ну, чем ты меня сегодня потчевать будешь? Готов я.

«Ну, — думает Лиса, — была не была, а сейчас я тебя, мохнач, ожгу словом огненным. Всё выскажу, больше тср- петь не буду. Мало тебе осинские медведи дали, больше бы надо. Хватит тебе объедать меня».

И сказала:

- Бессрамный ты, ни стыда в тебе, ни совести. За космы бы тебя да мордой в грязь.

И поднялся медведь Тяжёлая Лапа во весь рост, задохся от гнева:

   —  Что-о?!

Тут уж у Лисы и сердце в пятки ушло. Совсем она иным голосом запела:

—. Совести, говорю, в тебе нет. Не мог ты разве, бесстыдник, раньше прийти? Уж я ждала тебя, ждала, все окошки проглядела. Куропатку вон ожарила, вишь румяная какая.

   —  А, ну тогда другое дело. — Опустился медведь на лавку и куропатку к себе придвинул.

Наклонился над нею, носом водит, приглядывается, с какого конца есть её. Жалко Лисе куропатку стало. «Ну, - думает, — сейчас уж я тебе всё скажу, косолапый. Пора тебя отучить от моего дома, дармоед».

И сказала:

   —  И всё же ни стыда в тебе, ни совести. Что ты на мою куропатку глаза пялишь, что носом над нею водишь, беспутный?

   —  Что?! — забасил медведь и с лавки приподнялся. Волосы вздыблены.

И опять у Лисы сердце в пятки ушло. Совсем она иным голосом заговорила:

   —  Бессовестный, говорю, что ты на мою куропатку смотришь? Её поскорее есть надо, а ты глядишь только.

   —  А, ну тогда другое дело, — прогудел медведь и съел куропатку.

Чайку из самовара нацедил, попил с вареньем ежевичным, отвалился к стенке, похлопал по сытому животу лапой:

   —  Накуропатился.

И разопревший, дюжий поднялся из-за стола, пошёл к порогу.

«Ну, — думает Лиса, — уж сейчас я тебе, объедало, всё скажу. Оставил меня голодать».

И сказала:

   —  Не приходи ко мне больше, ветельник окаянный. Замаял ты меня, мытарь.

   —  Что?! — повернулся медведь Тяжёлая Лапа.

И сразу понежнела Лиса:

   -  Не приходи, говорю, ко мне больше поздно так. Уж я всегда жду, жду. Измечусь по окошкам, все глазоньки прогляжу, а тебя всё нет и нет.

   —  А, это другое дело, а то уж мне попритчилось,— прогудел медведь и головой покачал*. — Ох и язык у тебя, у бесовки! Так и колется, острый такой. Ну уж ладно, так и быть, я завтра пораньше приду.

И пришёл. Только Лиса гуся поджарила, а медведь лезет через порог, кряхтит:

   —  Здравствуй, Лисонька. Ты меня будто дурманом опоила: так меня и тянет к тебе, дома усидеть не могу. Ну, чем ты меня, хорошая, сегодня угощать будешь?

Лиса даже покраснела вся от гнева.

   —  Раскаткой по башке! — кричит.

   —  Что?! — возвысился над нею медведь.

И простонала Лиса:

   —  Раскаткой по башке, говорю, угостила бы тебя, если бы не люб ты был мне, искуситель, а то вон гуся приготовила, в горнушке допревает. Что у порога отаптываешься? В красный угол проходи. Я дорогих гостей в красном углу встречаю.

   -  А!.. — прогудел медведь Тяжёлая Лапа и за стол вдвинулся.— А мне уж примерещилось... Ну да ладно, что балабонить попусту. Где твой гусь-то?.. У, мясистый какой. И пахнет как вкусно, на всю избу. Волоки его сюда скорее.

ИСКАЛ МЕДВЕДЬ ВИНОВАТОГО

Шёл ночью медведь по лесу. Месяц был нановице, светил плохо, темно было. Вдруг вывернулся кто-то из-за дуба и без окрика, без предупреждения — бац! — колом по башке. Так и вытянулся медведь во всю длину на тропе. Видел метнулись спешно какие-то тени в глубь чащи. Слышал — кто-то по-волчьи зубами клацнул, по-барсучьи хрюкнул, по- лисьи тявкнул, и всё стихло.

Чуть дополз медведь до своей берлоги. До утра лежал в кровати и всё мокрую утирку к шишке на затылке прикладывал, а утром пошёл всех скликать к себе. Ворчал:

   -  Им, каталажным, только дай потачку, они так и будут поколачивать. Ишь, расшалились, шалуны ночные.

Собрал всех у своей берлоги, умостился на пне и говорит:

   -  Вот этим колом сегодня ночью меня кто-то беззаконно по башке стукнул. Это ты был, Волк?

И завилял Волк хвостом, заскулил:

Что ты, Михайло Иваныч, чтобы я тебя... Ты же знаешь, что я всегда о тебе... И на том крепко стоять буду, по чести говорю. Как ты мог подумать, что я... Ах, если бы ты мог в душу мою заглянуть, изведать любовь моего сердца...

Хвостом виляет, грудь когтями царапает, доказывает, что не он это медведя обидел. А Заяц сидит у кусточка, помалкивает. А чего ему, Зайцу-то, говорить? Все и без того знают, что он с вечера закрывается у себя в домишке и до утра наружу носа не высовывает.

   -  Вижу теперь, — сказал медведь, — не ты виноват, Волк. Тогда, может, это был ты, Барсук?

И завилял Барсук хвостом, заскулил:

— Что ты, Михайло Иваныч, чтобы я... Да ты же знаешь, как я тебя... Я не какая-нибудь сума перемётная. Да ты для меня... Ах, если бы ты мог в сердце моём побывать, ты бы увидел, как я тебя...

Хвостом виляет, грудь когтями царапает, доказывает, что не он это медведя обидел. А Заяц сидит у кусточка, помалкивает. А чего ему, Зайцу-то, говорить? Все и без того знают, что Заяц на медведя и поглядеть-то прямо не смеет, и слово-то при нём? страшится выговорить, не то чтобы ударить чем.

   -  Вижу теперь, — сказал медведь, — не виноват ты, Барсук. Тогда, может, это была ты, Лиса?

И завиляла Лиса хвостом, заскулила:

   —  Что ты, Михайло Иваныч, ты же знаешь, что ты для меня... Я даже детям моим всегда говорю, что ты... И чтобы я... Ах, как ты ознобил сердце моё подозрением напрасным. Ведь я...

Хвостом виляет, грудь когтями царапает, доказывает, что не она это медведя обидела. А Заяц сидит у кусточка, помалкивает. А чего ему, Зайцу-то, говорить? Все и без того видят, что ему и кола-то не поднять, которым медведя стукнули.