Читаем без скачивания Дети Антарктиды. Лед и волны - Даниил Корнаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Эта тишина убивает меня, Матюш, — признался он, стоя на палубе. — Такое ощущение, что я очутился в самой гуще какой-то тягучей пустоты, где не слышно ничего, кроме плеска этого океана и собственных мыслей.
В отличие от Йована, Арина чувствовала себя прекрасно. По крайней мере, так можно было понять по неугасающей искре любопытства в её глазах и неизменной полуулыбке, с которой она обязательно комментировала всё происходящее вокруг. Ей просто не сиделось без дела, и ещё в проливе Дрейка Арина вновь принялась возиться с метеодатчиком, превратив свою прикроватную тумбочку в небольшую мастерскую.
На третий день Матвей заметил обеих девушек на корме траулера. Прогрессистка учила свою новую подругу обращаться с пистолетом. Арина с вполне серьёзным лицом брала оружие в руки и под комментарии Нади училась прицеливаться, направляя ствол в облака. В тот день Матвея ущипнуло небольшое чувство ревности. Почему она не обратилась к нему?
Кроме того, он часто заставал её рядом с Домкратом. Арина с присущим ей любопытством наблюдала за тем, как механик ковыряется в «Титане», изучала каждое его движение. Бывало, она звала Надю, если та была рядом, и просила её на время побыть переводчицей на язык жестов. Тогда на Домкрата обрушивался поток вопросов: «Как работает вот эта деталь?» или «За что отвечает вон то устройство?». Хоть и с неохотой, но тот всё же удовлетворял её любопытство.
Ясир почти не появлялся на палубе. Всё своё время он уделял Вадиму Георгиевичу, который с момента проведения операции так и не очнулся. С первого взгляда казалось, что старик мёртв, но тихое дыхание и посещающий его по ночам горячий бред говорили об обратном. Уставший врач то и дело вкалывал ему какие-то уколы и менял раствор в самодельной капельнице, сопровождая эти действия тяжёлыми вздохами.
Лишь в те часы, когда ему нужно было молиться, он просил кого-нибудь посидеть с начальником и позвать его в случае чего.
Реже всех Матвей видел сержанта. Прогрессист иногда появлялся на палубе, стоя на корме в молчаливом одиночестве, но чаще всего он просто спал в кубрике. Один раз собиратель застал его за чисткой оружия внутри «Титана»: Миша старательно протирал ствол винтовки и проверял боеприпасы.
За минувшие дни злость Матвея на сержанта успела подостыть, но не исчезла полностью.
Сам же собиратель все эти дни обдумывал план предстоящей вылазки в Москву из порта Санкт-Петербурга. Он досконально изучал данные ему прогрессистами карты этой области и перечитывал записи в своём дневнике погодных наблюдений, отмечая климатические особенности региона. Этот дневник он начал вести по настоянию отца ещё со времён своей первой вылазки, внося в него заметки из собственного опыта. Туда же Матвей записывал услышанное от других надёжных собирателей, делающих рейды в местности, где ему побывать не удалось. Порой эта информация очень помогала подготовиться к тому, чего следовало ожидать в том или ином городе.
В Москве, как и многие собиратели, он не был. Однако ему всё же удалось найти небольшой комментарий, сделанный карандашом. Матвей записал его семь лет назад со слов некоего собирателя Олега Троекурова.
Москва.
Время вылазки: декабрь-январь.
Шкала опасности: синий, зелёный, перетекающий в оранжевый; климат умеренный, возможны оттепели! Погода в сезон не устойчивая.
Мерзляки: потрошители, ищейки (возможно другие)
Потери: трое из пяти.
Добыча: много.
Общее: Пеший ход, на транспорте не пройти, много обломков, военной техники. Город большой, нужна карта!
Не рекомендуется к вылазке.
Написанное не вселяло оптимизма, да и слишком мало информации. Интересно, опираясь на какие данные туда отправилась дочь Вадима Георгиевича? Или они возложили надежду на опыт легендарного Шамана? Возможно, теперь уже мёртвого…
Да, и если так подумать, что именно заставило столь значимого собирателя сунуться в этот довольно небезопасный город? Неужели ему предложили столь огромную плату, что он решил рискнуть? Или за этим кроется нечто большее?
Возможно ещё, что заметки Матвея касательно столицы России приукрашены, и этот Троекуров преувеличивал опасность города для вылазок. Вероятно, ему просто не повезло, и он столкнулся с внезапным потеплением в зимний период времени.
Погрузившись в размышления, собиратель не сразу заметил, что внизу страницы есть ещё одна надпись, отозвавшаяся эхом не самых приятных воспоминаний в его сердце. Это был адрес родного дома:
Московская обл., пос. Ясная Поляна-2, д. 3.
Когда отец был жив, он часто вспоминал загородный дом, из которого их семья бежала во время Вторжения. Говорил тогда ещё молодому Матвею, что настанет день, когда он вместе с ним обязательно вернётся туда, и жизнь для них, как и для всего человечества, начнётся заново.
— Засадим весь огород огурцами, помидорами и картошкой, конечно. Куда же без картошки? Будем с тобой ходить под знойным солнцем, красные, как раки, и никакого холода. Потом дом начнём восстанавливать, работы уйма будет! Там, наверное, за все эти годы столько пыли осело…
Речи отца в последние годы его жизни то и дело приобретали мечтательные нотки, соседствующие с полным безумием. Он всё чаще говорил о доме, о матери, о наивных надеждах, что вот уже совсем скоро с небес спустится Господь и покарает всех тварей, посягнувших на род человеческий. Потом он и вовсе стал бредить, нести всякую несуразицу, среди которой нередко слышался адрес родного дома, со временем засевший в голове Матвея. Увы, в середине зимовки отца, помимо бреда, настиг ещё и страшный жар, за сутки сведший в могилу одного из лучших собирателей тех лет.
Порой Матвей задумывался: а не ждёт ли его та же участь, что и отца? Возможно, будет лучше быстро погибнуть от лап мерзляка, нежели утонуть глубоко в себе, испытывая мучительную боль, от которой нет лекарства.
И самое главное — что заставило сурового и крепкого мужчину, такого, как его отец, сдаться? Да, Вячеслав Беляев, определённо, сдался, погрузившись в собственные мечты, заставившие его сойти с ума. Но что способствовало этому? Неужели потеря надежды? Понадобилось всего несколько лет жизни, чтобы уничтожить этого железного человека изнутри.
Тогдашний юношеский максимализм, бурлящий в сердце Матвея, заставлял его ненавидеть отца за то, что тот опустил руки и перестал бороться, оставив сына совсем одного.
Но теперь, став старше, он уже не осуждал его, поскольку понял для себя одну простую вещь: жизнь его отца разделилась на ДО и ПОСЛЕ Вторжения. Старшее поколение знало, что значит жить, а не выживать. Знало, каково это — не ощущать холода двадцать
