Читаем без скачивания Любовь и доблесть - Петр Катериничев

– Любви?

– Любви. Отваги. Веры. Чтобы реализовать данную ему силу, мужчина должен хоть с кем-то оставаться беззащитным... Нужно, чтобы он смог, как недельный щенок, валяться на спине, беспомощно перебирая лапами, и быть уверенным, что ему нечего опасаться, кроме нежности... Моя женщина устала и ушла. И во мне поселился страх вновь сделаться беззащитным. И я – утратил силу. Вернее, возможность ее истинного применения. А жаль.

Жизнь... Так уж она устроена, что всякая победа в ней – пиррова. Человек добивается успеха в чем-то одном, он тратит на это время, а время убегает безвозвратно. И никогда, никогда он не наверстает того, что утерял, – не будет молодым, бесшабашным, нежным... Он может покупать все, но ничего не получит. Ни любви, ни счастья, ни надежды, ни воли, ни даже отчаяния. Ничего.

...А по памяти бродят мелодии и тени... И мне их уже не вернуть. И не воплотить. Они так и умрут во мне. «А стройотряды уходят дальше, а строй гитарный не терпит фальши...» – напел Бутурлин сипло, налил, махнул стаканчик, следом налил еще, снова выпил, яростно тряхнул головой, увенчанной мощной седой гривой:

– А знаете, в чем истинный смысл этой жизни? В естественности! А тем – в совершенстве. Люди боязливы: все хотят быть любимы и все боятся показаться скучными, неуместными, неловкими... И выдумывают себе целые горы шелухи – словесной, умственной, поведенческой... И как часто бывает: человек достигает умственного совершенства, но ум его прихотлив, лукав, путан, и так далеко ему до природной простоты...

Прозрение гениев, интуиция, вдохновение... Да гениальность вовсе не в том, чтобы первым заметить очевидное, гениальность в том, чтобы это рассказать другим, рассказать так, чтобы для них это очевидное сделалось сущим! Мало родиться гением, нужно найти в себе мужество быть им! И – рассказать по штриху, по букве, по слову – о гармонии мира и о Боге, о трагедии смерти и непознаваемом таинстве Воскресения, о любви, доблести, предательстве, коварстве и – снова о любви... Любовь переходит в ненависть, ненависть – в смерть, но только тогда, когда ненависти не противостоит доблесть! Вот две силы, непостижимые, космические, вот две страсти Господни – жить любовью и отвагой! И пусть земная жизнь коротка и конечна, пусть в ней бывает уныло и подло, но человек поднимается над этим серым унынием росточком света, переходит из юности в зрелость, из жизни в жизнь, возвышается над чертополохом пустословия, стряхивает репьи сплетен и лжи и – превращается в поднебесного исполина, и птицы укрываются в его кроне, и звери ищут пристанища вокруг, и люди покойно отдыхают в его тени, дивясь невыразимой красоте и непостижимой премудрости Божией... Бутурлин оплыл в кресле. Сидел какое-то время с закрытыми глазами, потом приподнял обмякшие веки, попытался улыбнуться:

– Я завидую вам, Данилов. В вас есть та сосредоточенная решимость, которая и позволяет двигать наш заплесневелый планетный шарик... Когда-то это именовалось подвигом.

Какое-то время Бутурлин снова сидел недвижно, потом наклонился к нему и прошептал, словно делился чем-то совсем сокровенным:

– Та страна, в которую ты стремишься, не существует. Но она стоит того, чтобы ради нее жить.

Глава 61

Ночь не наступала долго. Небо просто меняло цвета, от желто-оранжевого, багряного, малинового на западе до фиолетово-черного на востоке; земля с такой высоты казалась выгнутой полусферой, да по сути и была такой: шарик все-таки.

Море было далеко внизу и казалось бескрайним, на его глади, будто елочные игрушки, сияли огнями лайнеры и пассажирские паромы.

Философствующий попутчик покинул борт во время посадки в Толедо; попрощался он скороговоркой, возможно не вполне еще протрезвев, а скорее – чисто по-русски совестясь за недавнюю нетрезвую откровенность и чуток жалея о ней, чтобы забыть вскоре и Олега Данилова, и собственные путаные словеса... Ну что ж: бежать от себя – это даже не профессия, это стиль жизни; а сколько людей живут именно так, даже не подозревая об этом? Бог знает.

Ночь легла ровная, темная, а вскоре показались огни богатых пригородов марокканской столицы. Самолет шел на посадку. Данилов смотрел в иллюминатор и, казалось, уже ощущал цитрусовый, жаркий запах этой диковинной земли. Под плоскостями все еще медленно проплывали окруженные пальмами, утопающие в садах мавританские особняки; голубые подсвеченные бассейны сияли драгоценными камнями в вычурных оправах; Данилову даже подумалось, что если есть на свете рай – то это здесь. Или где-то рядом. После московского непогодья идиллия арабской Африки – Магриба – казалась картинкой из «Тысячи и одной ночи».

В Касабланке была пересадка. Самолетик безвестной компании «Каравелла» должен был доставить Данилова если не в сердце, то в чрево Черного континента, впрочем омываемое океаном, если верить карте.

Картам Данилов верил, но больше игральным, чем географическим. А еще больше он верил впитанным с детсадовским компотом строчкам: «Маленькие дети, ни за что на свете...» Впрочем, этот стишок на ум тогда не пришел. А пришел, вернее, пришла строка песенная:

В желтой жаркой Африке, в центральной ее части, Как-то раз, вне графика, случилося несчастье...

Суеверный Данилов морщился, пил предполетный коньяк, виски, джин, но мелодия не отвязывалась. Тогда он выпил водки из запрятанных в недрах объемистой сумки литровки, и мелодия исчезла. Вместо нее в памяти заклубились «Подмосковные вечера», и Данилов вдруг заностальгировал по родным летним просторам, и грызла бы его эта занудная бестолочь долго, если бы он не вспомнил, что теперь в Москве – февраль, и сырость, и заляпанные автомобили катятся по серым проспектам, слепо таращась незрячими фарами в туманную, блеклую непогодь... Напоследок вспомнилось пастерна-ковское: «Февраль: достать чернил и плакать...» – и Данилов, под гудение моторов, провалился в глубокий сон. Водка помогла.

К месту назначения прибыли ранним утром. Данилов вяло выхлебал жидкий кофе в аэропортовском буфете. Посмотрел на часы. До столицы Гондваны, Кидрасы, было еще два часа лета. Чартер мог прибыть через десять минут. Или через сутки.

Полеты по расписанию кончились в Касабланке. Здесь была Черная Африка.

– Сэр? – Высокий иссиня-фиолетовый негр в форме капитана гвардии президента был вежлив и предупредителен. – Рейс на Кидрасу?

– Да.

– Пойдемте, я провожу. – Его английский был безупречен: наверное, так говорили лондонские лорды полтора-два века назад.

Выход на летное поле охраняли гвардейцы, но делали это ненавязчиво: провожатый Данилова сказал несколько слов, и они получили беспрепятственный доступ к самолетам.

Летательный аппарат впечатлял. Нет, когда-то он был самолетом, где-нибудь году в шестьдесят девятом прошлого века, но с тех пор, как говорится, минуло.

Экипаж из трех человек был разномастен и разношерстен; пилот, крупный лысеющий дядько с необъемным животом, красным склеротическим лицом, слезящимися глазами, выслушал гвардейца, кивнул, приветственно махнул рукой Данилову, сказал безо всякого энтузиазма:

– Салют, камарадо!

И – разразился длиннющей виртуозной тирадой на чистейшем рязанском наречии: местные работяги, пытаясь затащить по сходням громоздкий ящик, уронили его ребром на бетон. Не удовлетворившись руганью, дядько подошел к одному, врезал крепкого пинка и разразился новой тирадой, на этот раз – на здешнем диалекте. Данилов понял не все, но фразу «грязные копченые макаки» уловил точно и даже поморщился: копченые обезьянки, особенно детеныши, были любимым здешним лакомством. Как-то лет восемь назад Данилов забрел на рынке в «обезьяньи ряды»; его замутило от приторно-сладкого запаха, да и зрелище было не из приятных: небольшие закопченные тельца уж очень были похожи на человеческие.

– Не боитесь, что примет на свой счет? – спросил Данилов по-русски, кивнув на гвардейца-капитана.

– Куда там! Он – нгоро, а эти выродки – баша. За ними глаз да глаз нужен; ящик нарочно раскурочить хотели да стащить, что плохо ляжет, – ответил он, замолчал, а сообразив, расплылся в улыбке:

– Паря, да ты наш!

– Есть такое дело!

– Водку везешь?

– И такое дело есть.

Улыбка пилота разлилась до ушей. Он подошел к Данилову, протянул широкую ладонь:

– Коля. – Не дожидаясь ответа, тут же выговорил:

– По сто пятьдесят? За знакомство?

– Ты ж за рулем.

– Гаишников-то тут нету! – торжествующе закончил Коля. – Тебя как звать-то?

– Олег.

– Ну, пошли. Не пьянки ради, а с целью профилактики. Эй! – махнул он рукой двум своим сотрудникам. – Давай сюда! Устроились за ящиками.

– "Столичная"! – Глаза пилота заблестели. Данилов снова слазил в сумку и извлек буханку запечатанного в целлофан бородинского, баночку килек и шмат сала.

– Ну, ешкин кот! Вот это – точно наш! Понимаешь ты рабочего человека! – Глянул на Данилова скоро, спросил: