Читаем без скачивания Новый Мир ( № 9 2004) - Новый Мир Новый Мир

Сегодня, слава богу, можно все. Но в теории. А на практике... А на практике: либо замечательное творчество (для узкого круга специалистов), либо жизнь замечательных людей (для широкой публики). В лучшем случае, как у Е. И. Орловой: про творчество — подробно, дельно, основательно, а про жизнь — по касательной: лишь в тех документах и письмах, которые автор исследования привлекает для своих сугубо филологических надобностей.

По убеждению японцев: написать стихотворение, которое нравилось бы всем — нетрудно, а написать такое, которое нравилось бы одному, — трудно. Но мы не японцы, да и томские “водолеи”, решившись на публикацию явно некоммерческого издания, ориентировались не только на узкий круг специалистов, но и на ту часть “читающей интеллигенции”, для которой русский серебряный век — ближайшее “наше все”. (Роман Тименчик именует их “любителями новой русской старины”.)

Разворот этот — от золотого века к серебряному — первой предсказала Анна Ахматова. Ее “очень зорко видящий глаз” разглядел признаки бума уже в середине шестидесятых: “За последние 20 лет произошло нечто удивительное, т. е. у нас на глазах происходит почти полный ренессанс 10-х годов. Этот странный процесс не кончился и сейчас. Послесталинская молодежь и зарубежные ученые слависты одинаково полны интереса к предреволюционным годам <...> Почти никто не забыт, почти все вспомнены. Все это я говорю в связи с моей поэмой, потому что, оставаясь поэмой исторической, она очень близка современному читателю, который втайне хочет побродить по Петербургу 1913, хочет сам узнать всех, кого он так любит (или не любит)”.

Странный процесс не кончился и сейчас4, хотя, конечно, видоизменился. Набирает популярность еще недавно маргинальный прикладной литературоведческий жанр — жанр развернутого комментария, настолько подробного, что в соединении с комментируемым текстом образует и еще один паражанр: мозаичного историко-филологического документального романа. Блистательными образцами такого жанрового симбиоза, на мой взгляд, могут служить комментарии Романа Тименчика к мемуарной книге Вл. Пяста “Встречи” (“Новое литературное обозрение”, 1997) и Татьяны Дудиной и Надежды Рейн к воспоминаниям кн. Сергея Щербатова “Художник в ушедшей России” (“Согласие”, 2000).

Наряду со специализацией (и углублением) интереса к действующим лицам литературы и искусства предреволюционных лет происходит и расширение его — за счет увеличения добровольческой армии просвещенных дилетантов, которым по-прежнему очень хочется побродить по Петербургу десятых годов. Группа эта не велика числом, последовательно-постоянна в культурных предпочтениях, но слишком уж затеоретизированные книги, где только про идеи и тексты и ничего про людей и страсти, хотя и покупает, но читает наискосок.

Е. И. Орлова противопоставляет свою работу “беллетризованному литературоведенью”, где “свободный полет фантазии исследователя выстраивает историю из жизни скорее, чем концепцию творчества, так что трудно бывает отделить действительно ценные биографические данные, новые введенные в обиход материалы от домыслов, не находящих фактического подтверждения”. В общем виде справедливо. Вот только где же разность-граница между плохим “беллетризованным литературоведеньем” и вполне хорошим (общепризнанным) “литературоведением фамильярным”? Термин, давным-давно предложенный Сергеем Бочаровым? (“Вопросы литературы”, 1977, № 2, “круглый стол” “Нужны ли в литературоведении гипотезы?”) А кроме того: домышлять, домыслить, по Далю: доходить размышленьем, своим умом, догадываться, а домысел — не только догадка, но и разумное заключенье... Отсюда и домысливатель — то есть угадчик и открыватель.

Алла МАРЧЕНКО.

Протоязык XXI века

Проективный философский словарь. Новые термины и понятия.

Под редакцией Г. Л. Тульчинского и М. Н. Эпштейна. СПб., “Алетейя”, 2003, 512 стр.

Еще каких-нибудь десять лет тому назад ничего не стоило встретить доктора филологических наук, искренне полагающего, что “Деррида” — что-то вроде синонима слова “абракадабра”. Сегодня “новые” имена западной филологии (давно уже переставшие быть новыми на Западе) освоены, но для большинства лучших представителей старой филологической школы такие явления, как постструктурализм или постмодернизм, по сути своей остались абракадаброй, бессодержательным “вывертом” современного сознания. Если говорить о нынешнем кризисе гуманитарных наук, то русская его особенность, пожалуй, состоит в том, что старшее поколение не желает замечать смены парадигмы, а младшее платит ему забвением накопленных навыков. Ситуация, в общем, весьма традиционная для истории культуры — тем интереснее нетрадиционные варианты выхода из нее. Думается, что один из таких вариантов заявлен авторами “Проективного философского словаря”.

Словари обычно фиксируют то, что уже вошло в оборот. Этот словарь дает имена тому, что уже родилось, но еще не успело стать нареченным. В то же время в нем присутствуют вполне привычные термины: “Любовь”, “Мудрость”, “Осмысление”, “Остранение”, “Ответственность” или, скажем, “Модальность”, “Лиминальность”… Их толкование иногда отклоняется от общепринятого, но в конфронтацию с ним не вступает. Мирное соседство привычного и непривычного — только внешнее проявление сосуществования старого и нового на страницах рецензируемой книги. Что же касается их внутреннего сопряжения, то оно действительно осуществляется достаточно необычным способом. Дело в том, что авторы словаря, явно принадлежащие к “родительскому” культурному поколению, заявляют готовность стать генерацией “усыновленных” тем поколением, которое сравнительно недавно вступило в пору зрелости. Еще не состарившиеся родители решаются стать детьми своих детей. Это не заявлено декларативно, но постоянно ощущается в самых разных статьях и, как кажется, затеяно ради того, чтобы на деле продемонстрировать возможность перехода через ту пропасть, которая открывается там, где происходит обрыв преемственности.

Неприятие постмодернизма людьми традиционной филологической культуры неудивительно. Постмодернизм не просто смещает ценности и акценты смыслов, выработанные за последние 50, 100 или 200 лет. Он взрывает базовые основания всей европейской культуры — ее смыслоразличительные основания. Отказа от субъектно-объектных отношений, от дуальных оппозиций и связи означаемого и означающего уже достаточно, чтобы рухнуло все здание прежней культуры, возводившееся в течение нескольких тысячелетий. Если учесть, что эта “революция духа” сопровождается научными новациями, чреватыми уничтожением homo sapiens как биологического вида, неприятие надвигающихся перемен трудно назвать ретроградностью мышления. Гораздо труднее найти аргументы в их пользу. У авторов “Проективного философского словаря” такие аргументы находятся. Более того: они патетически приветствуют начавшееся перерождение мира и человека. В словаре есть статьи “Постчеловеческая персонология” и “Постчеловечность”; в статье М. Эпштейна “Гуманология” (она определяется как “наука о трансформациях человека и человеческого в процессе создания искусственных форм жизни и разума”) говорится: “Гуманология рассматривает человека в ряду не только внеразумных форм жизни, но и внебиологических форм разума, как элемент некоей более общей парадигмы, как “одного из”: в ряду животных, гуманоидов, киборгов (киберорганизмов), роботов”. Человек, ставший “биовидом” наряду с возможными “техновидами” теперь должен быть рассмотрен не как внесистемный, единственный в своем роде феномен, но как одна из фигур ноосферы. “Происходит одновременное истощение, исчерпание человека как отдельного вида — и распространение человеческого за его биологический предел. <…> Кенозис Бога, его самоистощение в человечестве — дальше переходит в кенозис человека, его самоистощение в новейших технологиях”. Человек утрачивает тождество с собственным телом. Пол может быть изменен, трансплантация органов и частей тела осуществляется уже на грани киборгизации. Это ставит перед персонологией новые проблемы: “Если начать раскрывать матрешек идентичности, доставать их одну за другой, если срывать один за другим листья с кочана личности, то что же останется в конце?” Человек “всегда больше суммы своих качеств и свойств. И именно этот остаток, этот „человек без свойств” и есть главное в личности” (статья Г. Л. Тульчинского “Постчеловеческая персонология”).