Читаем без скачивания Великий понедельник. Роман-искушение - Юрий Вяземский

– Я смотрел на него, как на тебя сейчас смотрю, и видел, что этот человек по-своему несчастен и очень одинок, – с прежним вдохновением, но уже без радости заговорил Пилат. – Он с детства был одинок. Он очень любил своего отца, но, когда Тиберию было десять лет, отец его умер. Он любил своего младшего брата. Но тот погиб в Германии. Говорят, он любил свою первую жену, Випсанию. Но Август заставил его развестись с любимой женщиной и жениться на своей дочери, Юлии, с которой он испытал столько тягостных разочарований, болезненного унижения и мучительной несправедливости в отношении себя… Ведь Август использовал его, как верную лошадь, как терпеливого мула, о которых можно не думать и не заботиться, но которые обязаны все тяжести брать на себя и везти. Их бьют и наказывают, если они не везут и не слушаются…

– Ты давние дела вспоминаешь, Пилат, слишком давние для нашего разговора, – осторожно заметил Корнелий Максим.

– Внутренне одинокий человек – хочет он того или не хочет – постоянно живет прошлым, – печально возразил Пилат. – И далекое прошлое в нем иногда намного лучше объясняет настоящее, чем недавние события… Всех, кого он мог и хотел любить, у него отобрали люди или Судьба. И дали взамен Сеяна – единственно близкого, устрашающе чуткого, угрожающе преданного.

– Не понял этих эпитетов, – тихо признался Максим.

– Я сам поначалу не понял, – вздохнул Пилат, – когда в моем видении, с раненой нежностью глядя на Сеяна, Тиберий вдруг взял восковую дощечку, два слова стер, а после оставшегося «пришел» написал еще два глагола: «натравил» и «замыслил».

– Кого «натравил»? Что «замыслил»? – строго спросил Максим.

Пилат встал с ложа Максима и, обогнув столик с едой, сел на свое ложе. В этом Понтии Пилате уже не было юношеского задора и вдохновения; он словно повзрослел и даже постарел. На лбу у него появилось несколько глубоких морщин, хотя он лоб не морщил и ничего не делал со своим лицом, чтобы эти морщины появились. Серые глаза его, которые всегда еще больше серели, когда Пилата охватывало вдохновение, теперь утратили цвет, поблекли и словно остекленели.

Пристально глядя этим стеклянным взглядом на начальника службы безопасности, усталый и постаревший префект Иудеи начал говорить, и голос у него был глухой и зловещий:

– Он всегда умел натравливать людей друг на друга. Да, если хочешь, в дополнение к другим свойствам и качествам, он – гений натравливания, если можно так выразиться… На Родосе он быстро вступил в контакт с теми, кто так или иначе пострадал от Гая или от Луция Цезарей и испытывал к ним тайную неприязнь. В Риме, позже в Паннонии и Германии он тщательно разыскивал и привлекал к себе тех, кому очень хотелось устранить Постума и Юлию. Таких было много, ибо мать и сынок умели восстанавливать против себя людей… Сложнее было с Германиком. Тот был само обаяние: ни капли высокомерия, ни грана пустой жестокости – прост и доступен, ласков и предупредителен, радостен и притягателен, – люди его обожали, от легатов до последнего солдатского раба или походной шлюхи. Но помнишь, во время мятежа на Рейне Германик позволил солдатам расправиться со многими непопулярными в армии центурионами? Некоторые из этих центурионов в мятеже не участвовали, и вся их вина заключалась в том, что они требовали от солдат должного повиновения и необходимой дисциплины. У этих безвинно убитых остались родственники, близкие и дальние. Понятно, что после резни их отцов, дядей и братьев они уже не могли испытывать к Германику прежних радостных и благодарных чувств… Он всех их вычислил, собрал и вооружил ненавистью, широко используя в охоте на Германика.

– Насколько я понимаю, теперь о Сеяне пошла речь? – осторожно спросил Максим.

– Еще искуснее он умеет натравливать противников друг на друга, – словно не слыша, продолжал Пилат. – Пизона он мастерски натравил на Германика, а Германика – на Пизона. И каждому внушал, что справедливость и расположение императора именно на нем пребывают, а противник его давно уже под подозрением и вот-вот подвергнется опале… Эту же комбинацию он потом с детишками Агриппины провернул. И Друз Младший стал доносить на Нерона, а старший брат Нерон в свою очередь клеветать на младшего.

– О ком ты говоришь? О Сеяне? – повторил свой вопрос Максим и сел на ложе.

И снова Пилат будто не услышал:

– Прежде всего натравливает на людей самого императора Тиберия. Сперва долгие годы натравливал на Германика, словно огонь в печи, разжигая в обиженной и раненой душе сомнения, подозрения, неприязнь и гнев. Ведь мало отследить, загнать и убить могучего вепря, надо еще аппетит в хозяине разжечь, чтобы можно было приступить к стряпне и выгодно для себя подать на стол… А когда приготовили и съели Германика, Сеян стал разжигать аппетит к Друзу Старшему. Потом – к Агриппине, к Нерону и Друзу Младшему…

– Ты страшные вещи стал говорить, Пилат, – тихо заметил Максим, глядя на своего собеседника не то чтобы со страхом, а скорее с неожиданным и грустным разочарованием.

– Не бойся, Корнелий, – услышал наконец Пилат, остекленело глядя в лицо начальнику службы безопасности. Я ведь пока только видение пересказываю. Жизнь намного страшнее, чем то, о чем я сейчас говорю.

– То, о чем ты говоришь, еще и нелогично, – уже с обидой сказал Максим. – Если цезаря так легко настроить и натравить, то, стало быть, можно сделать два вывода. Не знаю, как их лучше сформулировать…

– Ну-ну, говори, не ломайся, – грубовато велел Пилат.

– Я не ломаюсь. – Максим не обиделся, а, напротив, вдруг оживился и с хитрой радостью глянул в лицо Пилату. – Вывод первый: Тиберий уже в таком возрасте и так потерял форму, что им можно манипулировать в любом направлении. Вывод второй: цезарь разрешает Сеяну устранять людей, потому что это выгодно лично ему, Тиберию Клавдию Нерону.

Пилат кивнул и опустил глаза, освобождая Максима от своего тяжелого взгляда.

– Вот-вот, – сказал он. – Два противоположных вывода. И именно в двух противоположных направлениях одновременно работает Луций Элий Сеян. С одной стороны, он теперь заигрывает с оппозицией и прежних своих врагов убеждает в том, что старого Тиберия нужно побыстрее убрать от власти и что он, Сеян, лучше других знает, как это сделать. С другой стороны, как ты говоришь, всю вину за различные злодеяния он сваливает именно на Тиберия. Он, дескать, лично приказал Гнею Пизону и жене его Плацине отравить Германика. Он якобы собственноручно убил сына Друза, подав ему отравленное кушанье или напиток. Все доносы, все пытки и казни по делу об оскорбления величия – всё это выгодно только ему, Тиберию, старому маразматику, грязному развратнику, обезумевшему и озверевшему от человеческой крови извергу и людоеду. Теперь он и Агриппину с детишками сожрет. А следом за ними примется за других наследников и родственников. Помнишь тех «несъедобных», о которых во сне говорится.

– А что, разве не похоже? – спросил Максим.

– Похоже, что за этими зверствами Сеян стоит и он один в них заинтересован.

– И в чем интерес? – Максим даже с ложа привстал от нетерпения.

– Во-первых, оклеветать Тиберия в глазах сената, армии и народа. Во-вторых, одного за другим устранить всех возможных наследников принцепса. В-третьих… – Пилат не договорил и поднял взгляд на Максима – точно в переносицу.

Максим же вскочил на ноги, отошел к выходу из беседки и, глядя на тыльную сторону дворца Ирода Великого, забормотал, словно сам с собой разговаривая, но радостно и оживленно:

– Всё вроде бы становится на места… Гвардия у него в руках. Личная охрана цезаря тоже ему подчиняется. О всех действиях и высказываниях Тиберия ему тотчас докладывают. В провинциях у него тоже везде свои люди. Не знаю, как на Западе, но у нас, на Востоке, всюду его люди следят и командуют. В Египте – Лунин Трион. В Африке – Юний Блез Младший. Ты – в Иудее, и поэтому в Сирии до сих пор не объявился проконсул, хотя давно уже избран. В Азии – Маний Лепид. Но этот, похоже, человек Тиберия… В сенате – тоже его люди… Действительно, пастушья собака погнала стадо и пастуха туда, куда захотела… Страшные вещи мы говорим, Пилат. Но ты прав: жизнь страшнее… Надо и о самых страшных вещах рассуждать и анализировать… Ты, правда, сильно мешал мне своими актерскими приемами и этой новой своей манерой сперва доказывать одно, а затем всё выворачивать наизнанку… Но, похоже, теперь мы до конца истолковали тот сон! – тихо, но с облегчением воскликнул Корнелий Максим, оборачиваясь к Пилату. – И даже «желудок зверя», над которым я все время ломал голову, теперь объяснился… Ясно, что «хозяина», который стольких людей сожрал, скоро самого выпотрошат и съедят.

– Едва ли, – ответил Пилат, взглядом своим словно пронизывая Максима, но высвечивая внутри не его, а свои собственные, Понтия Пилата, мысли и вопросы. – Тиберий сейчас очень спокоен. А когда он спокоен, он наиболее опасен. Ты разве не знаешь?.. Говорят: он стар и немощен. Но сил в нем намного больше, чем можно предположить, глядя на него со стороны. Своей левой рукой он до сих пор может проткнуть свежее цельное яблоко, а щелчком поранить голову мальчишке и даже юноше…. Говорят: он в маразме, и речь его все более сбивчивая и туманная. Но я-то знаю: он особенно расплывчато и двусмысленно выражает свои мысли именно тогда, когда старается как можно глубже упрятать истинные свои намерения и желания… Он затаился, Максим. Как хищник перед прыжком…