Читаем без скачивания Великий понедельник. Роман-искушение - Юрий Вяземский

– Затаивайся не затаивайся – он уже со всех сторон обложен, и деться ему теперь некуда, – решительно возразил Максим, но глаза его суетились и бегали по сторонам, будто он сам был окружен и обложен.

– Говорят: там, у себя на Капри, он полностью устранился от дел, приказов не отдает, ни во что не вникает, – глухим и бесстрастным голосом продолжал Пилат. – Неправда. Вдали от Рима для него лишь яснее перспектива. Он тихо и незаметно для своего окружения наблюдает за всем, что творится в империи: в Риме и в колониях, на Западе и на Востоке. За всем следит и во всё вникает. Вдали от городской суеты, криков на форуме и шепота в сенате.

– Что он может оттуда видеть?! – испуганно воскликнул Максим.

– Он всех нас видит, Максим. И всё слышит. И всё про нас знает.

– Чепуха! – Глаза Максима вдруг перестали бегать и встретили тяжелый взгляд Пилата. И трудной была эта встреча, трудной и неприязненной. – Все отчеты, которые ему шлют из Рима и из провинций, в том числе и твои, префект, отчеты и донесения, – все они без исключения прежде всего попадают в руки Сеяну, а тот уже решает, что и как доложить цезарю и о чем он должен знать, а о чем даже не должен догадываться.

– А сказочники и астрологи. Про них ты забыл? – спросил Пилат.

– Ну, разве действительно: астрологи и сказочники, – криво усмехнулся Максим, а в карих глазах его лишь усилилась неприязнь к собеседнику.

– Сейчас он особенно пристально смотрит на Сеяна, – продолжал Пилат. – Раздавлена и рассеяна сенатская партия, которая так рассчитывала на Германика и Агриппину. Теперь не на кого больше смотреть, и можно наконец внимательно присмотреться и тщательно изучить весьма примечательную фигуру, которая всех врагов извела и сама расцвела, как египетская орхидея. Вот-вот увенчают и обожествят. И пока они этого не сделали, почему бы самому не украсить и не принести в жертву Риму эту орхидею, или пастушью собаку, как ты говоришь, или божественного повара, как сказано во сне? Ведь так он, Тиберий, не раз поступал, сперва возвышая нужных ему людей, а потом устраняя преданных слуг и пособников, пресытившись их услугами, морщась и содрогаясь от крови, которую пришлось пролить…

– Жрец теперь Сеян, а не Тиберий! – гневно объявил Максим.

А Пилат вдруг угасил свой пронзительный взгляд, словно одновременно обрадовался и испугался.

– Вот и я говорю, – произнес он. – Ладно – Германик и Агриппина. Но с какой стати убивать родного сына, единственную и последнюю надежду Тиберия? В гибели Друза Старшего был заинтересован один Сеян. Для этого он соблазнил его жену-«зайчиху» Ливиллу. И сон нам на это не просто намекает – это странное и страшное послание, которое я получил от Тиберия, прямо-таки вопиет: «Элий Сеян – убийца моего сына!..» Тиберий наконец прозрел и понял, какую страшную гадину он пригрел на своей груди.

– Ты оговорился: Сеян, а не Тиберий, – раздраженно поправил Максим.

– Что значит «Сеян, а не Тиберий»?

– Ты стал заговариваться, Луций. Ты от Сеяна получил послание. Элий Сеян сообщает тебе, что Друз Старший – тоже его работа. Он так доверяет тебе и так рассчитывает на твою помощь, что даже эту страшную тайну тебе поверяет!

Лицо Пилата выразило сперва изумление и сразу за этим – растерянность и досаду. В сущее мгновение суровый и решительный префект Иудеи снова превратился в мальчишку, который стыдится и досадует на себя.

Оценив в нем эту перемену, Максим продолжал уже не раздраженно, а укоризненно и наставительно:

– Не мне тебя упрекать, Луций, но я уже давно не могу понять, зачем ты при всей сложности создавшейся обстановки и при всей доверительности наших с тобой отношений, зачем ты то превозносишь, то обличаешь Элия Сеяна, то критикуешь цезаря, то принимаешься его защищать. Сеян тебя возвысил и направил сюда. Четыре года мы с тобой ему преданно служим, выполняя самые деликатные поручения. Ныне он, наш истинный хозяин и единственный благодетель, предупреждает о том, что между ним, Великим Сеяном, и старым императором начинается – или уже началась – тайная и смертельная битва. Что тут предаваться воспоминаниям и вычислять интересы? Тебе и мне, твоему верному помощнику и советнику, задан один-единственный и очень конкретный вопрос: «С кем ты, Пилат?»

– Но вопрос задан Тиберием, – почти жалобно возразил Пилат.

– Хватит юлить и мальчишничать, – властно и сурово произнес Корнелий Максим. – Послание – от Сеяна. В этом послании Тиберий – лишь литературный персонаж, не более чем стилистический прием. Неужели не ясно?

– Прости, Корнелий. Я действительно перед тобой виноват. – Лицо у Пилата и вправду было виноватым, и серые глаза с жалостью смотрели на Максима. – Я всегда доверял тебе. Но мне было строжайше приказано. Мне было велено, чтобы ни одна живая душа… чтобы я сам вспоминал об этом лишь в нужный момент и в полном одиночестве… Но теперь у меня нет иного выхода. Я должен заручиться твоей поддержкой. Иначе я погиб… Я почти уверен, что оба мы погибли. Один раньше, другой позже…

– Ничего не понимаю! – в отчаянии и с досадой воскликнул Максим.

– Я сейчас объясню, – покорно пообещал Пилат и грустно объявил: – Я не оговорился. Послание было от Тиберия. Сеяну о нем ничего не известно.

– Как от Тиберия? – У Максима был такой вид, словно его только что ударили древком копья по голове, и ударили сильно.

– Я тебе потом всё подробно объясню и расскажу. А сейчас, как говорится, в двух словах, – стал оправдываться Пилат. – Перед моим отъездом в Иудею меня вызвал к себе Тиберий. Это еще в Риме было. Обычное представление принцепсу перед отъездом в провинцию. Сеян уже тогда руководил подбором кандидатов, а Тиберию их только представляли. Некоторое время Тиберий меня внимательно разглядывал, морщась и щурясь, словно я стоял спиной к солнцу, и яркий свет мешал ему на меня смотреть. А потом потерял ко мне всякий интерес и стал говорить нечто заученное про особую роль Востока в римской истории, про склонность Иудеи к волнениям и мятежам, про религиозный фанатизм ее населения, продажность и лживость тетрархов и первосвященников. Долго и скучно говорил. После чего встал и, даже не попрощавшись со мной, удалился из зала для приемов. Меня повели к выходу. Но перед самым выходом из дворца вольноотпущенник императора, который провожал меня, вдруг как бы нечаянно толкнул меня в сторону, и я оказался за занавеской, в каком-то маленьком помещении возле главной прихожей. И чуть не налетел на Тиберия, который там находился. И там, в этой прихожей, Тиберий, словно мальчишку, взял меня за щеку своими стальными пальцами и сказал приблизительно следующее: «Тебя рекомендовал мой лучший друг, и его рекомендации для меня совершенно достаточно. Но я хочу попросить тебя вот о каком одолжении. Если другу моему будет угрожать беда и я это почувствую, то пришлю к тебе своего человека. Ты его сразу узнаешь, потому что я дам тебе особый пароль. И этому человеку ты должен будешь всё искренне и ничего не утаивая рассказать». Тут он притянул меня за щеку к самым своим губам и прошептал тот самый пароль. А потом отпустил мне щеку, дружески обнял меня и ласково приказал: «Все доклады присылай обычным путем. Их будет читать Сеян, и я некоторые из них, может быть, буду просматривать. Но о нашем с тобой секретном уговоре никто знать не должен. Зачем лишний раз волновать моего лучшего друга. Я и так на него почти все дела взвалил. Но обязательно расскажи ему, как я о нем хорошо отзывался, как забыл с тобой попрощаться и потому догнал тебя у самого выхода…» С тем и отпустил меня. И я через несколько дней отбыл в Иудею.

Максим оглушенно молчал. Даже глаза у него не бегали, а смотрели куда-то мимо и сквозь. А Понтий Пилат продолжал как бы оправдываться:

– Почти три года от Тиберия никто не появлялся. Я отправлял регулярные отчеты императору. И мы с тобой составляли секретные доклады Элию Сеяну, как ты знаешь, особое внимание обращая на лояльность легатов, на настроение в легионах и связи оппозиции в войсках и среди местного населения… Я, честно говоря, даже подумал, что это прощальное напутствие императора было своего рода мистификацией или проверочной уловкой. Тиберий всегда любил эдак…

Пилат сокрушенно вздохнул и, раненно глянув на Максима, рассказал:

– Первый посланец от Тиберия прибыл только в прошлом году, и примерно через месяц после ареста Агриппины и Нерона. Тиберия особенно интересовало, как у нас относятся к Сеяну и что про него говорят. И не только у нас, в Иудее, но также в Азии, Сирии, Африке и Египте. В Египте – особенно. Мельчайшие подробности было велено сообщить. Вплоть до того, во сколько обходятся заказчикам скульптурные и прочие изображения Элия Сеяна и насколько они дороже или дешевле изображений самого императора. При этом Сеян именовался в этом послании «наш общий друг», «мой лучший друг», «мой преданный друг и товарищ»…