Читаем без скачивания Новые забавы и веселые разговоры - Жак Ивер

Но чего стоят мужчины? Бастард, который, как вы видели, был ей многим обязан, уехал в Германию, где у него было немало друзей. Вел он себя там легкомысленно и этим только доказал, что алчность и тщеславие имели над ним больше власти, чем истинная любовь. Он влюбился там в какую-то даму – и столь сильно, что даже забывал писать той, которая ради него пошла на такие муки. Ибо, как ни жестока была к ним судьба, им все же удавалось писать друг другу, и мешало этому только безрассудное и вероломное увлечение, которое возымело над ним власть на чужбине. Роландина не могла об атом не догадаться. Видя, что письма его стали намного холоднее, чем были, и совсем не похожи на прежние, она заподозрила, что какая-то новая любовь стоит стеной между ними и разлучает их так, как не могли разлучить ни страдания, ни беды. Но ее собственная любовь была так велика, что всякое подозрение само по себе было для нее нестерпимо. Поэтому она нашла способ послать тайком в Германию одного верного слугу, и не для того, чтобы он передал мужу какое-либо поручение, письменное или устное, а чтобы последил за ним и рассказал ей потом всю правду. Вернувшись, слуга сообщил ей, что бастард действительно без памяти влюблен в одну знатную немку и что даже ходят слухи, что он собирается на ней жениться, ибо она богата. Известие это так опечалило бедную Роландину, что, не в силах справиться со своим горем, она тяжело захворала. Те, кто знал причину этой болезни, стали от имени отца твердить, что, коль скоро она убедилась в вероломстве бастарда, она теперь могла бы легко расстаться с ним, и пытались ее всячески к этому склонить. Но, как ни тяжко она страдала, не было никакой возможности заставить ее изменить свое решение. Это было последним испытанием, которое доказало, сколь велики добродетель ее и любовь. Ибо, по мере того как его чувство к ней ослабевало, ее любовь росла и, несмотря ни на что, оставалась беззаветной и самозабвенной, восполняя собою все, чего недоставало в любви бастарда. И когда она увидела, что чувство, которое еще недавно они делили между собой, сосредоточилось теперь только в ее сердце, она решила, что будет свято оберегать его до тех пор, пока один из них не умрет. Но благость господня, которая есть истинная любовь и совершенное милосердие, сжалилась над ее страданием и долготерпением, – в скором времени, домогаясь любви другой женщины, бастард умер. Когда те, кто присутствовал на его похоронах, сообщили ей об этом, она послала сказать отцу, что просит его поговорить с ней. Отец, который с того дня, как заточил ее в замок, ни разу ее не видел, тут же отправился к ней. Внимательно ее выслушав, он не стал ничем корить ее и уже не угрожал убить, как это делал раньше, а вместо этого обнял ее и со слезами сказал:

– Дочь моя, правда на твоей стороне, ведь если ты и совершила проступок, виноват в этом я сам. Но, коль скоро господь так рассудил, я не стану вспоминать прошлое.

И, приведя Роландину к себе в дом, он окружил ее всей той заботой, на которую она имела право как старшая дочь. И к ней посватался один дворянин, состоявший с ними в родстве и имевший тот же герб, человек рассудительный и достойный. Часто бывая в их доме, он проникся к ней великим уважением и воздавал ей хвалу именно за то, за что другие ее порицали, ибо понимал, что помыслы ее возвышенны и чисты. Брак этот был по душе как самой Роландине, так и ее отцу, – и долго не раздумывая, они поженились. Правда, брат ее, бывший единственным наследнику, не хотел выдать причитающуюся ей часть наследства под предлогом того, что она ослушалась отца. И когда старик умер, он так плохо с ней обошелся, что Роландине и мужу ее, который был младшим в роду и не имел никакого состояния, жить было очень трудно. Но господь милостив: брат, который хотел присвоить все отцовское состояние, неожиданно умер, и в один прекрасный день им досталось все наследство отца. Таким образом Роландина стала владелицей большого, хорошего дома, где она достойно и благочестиво прожила остаток дней своих, любимая мужем. И уже после того, как она вырастила двоих сыновей, которых ей и супругу ее послал господь, она радостно отдала свою душу тому, в кого свято верила всю свою жизнь.

– А теперь, благородные дамы, я хочу, чтобы мужчины, которые столько твердят о нашем непостоянстве, рассказали о ком-нибудь из них, кто был бы достойным супругом и добродетелью своей и верностью мог соперничать с этой женщиной. Я уверена, что сделать это так трудно, что лучше уж, пожалуй, оставить их в покое и не обременять столь непосильной задачей. А вас я молю, не порочьте нашу славу – или не любите нас вовсе, или любите истинною любовью. И не говорите, пожалуйста, что девушка эта запятнала чем-нибудь свою честь, – напротив, стойкостью своей она возвеличила честь всех нас, женщин.

– Право же, Парламанта, – сказала Уазиль, – вы рассказали нам историю женщины поистине благородной и великодушной. Но ее достоинства еще больше выигрывают оттого, что муж ее оказался человеком бесчестным и способным покинуть ее ради другой.

– По-моему, труднее всего ей было вынести именно это, – сказала Лонгарина. – Нет такого тяжкого груза, которого любовь не могла бы поднять легко, если оба любят с равною силой. Но если один уклоняется и всю тяжесть готов взвалить на другого, тому никак не справиться с этой ношей.

– Вы должны бы пожалеть нас, – сказал Жебюрон, – ведь это мы несем на себе всю тяжесть любви, а вы и пальцем не пошевелите, чтобы нам стало полегче.

– Полноте, Жебюрон! – воскликнула Парламанта. – Ноши, которые достаются мужчинам и женщинам, часто совсем не одинаковы. Ведь любовь женщины зиждется на благочестии и на благородстве, она так справедлива и так разумна, что тот, кто отказывается от нее, скорее всего труслив и подл и перед людьми, и перед богом. Любовь же большинства мужчин нашего круга настолько явно зиждется на удовольствии, что, не зная об их дурных намерениях, женщины нередко заходят сами довольно далеко. Когда же господь сподобит их вовремя узреть вероломство тех, кого они почитали порядочными людьми, они еще могут спасти честь свою и доброе имя, ибо безрассудства, которые длятся недолго, не могут принести много зла.

– Хорошо же вы рассуждаете, – сказал Иркан, – вам пришло в голову доказывать, что благородные женщины вправе, не запятнав своего благородства, оставлять мужчин, мужчины же, по-вашему, так поступать не должны, как будто сердце у тех и у других сделано из разного материала. Но, как ни различны лица' их и одежда, я думаю все же, что желания их весьма схожи, разве только что искусно скрытое коварство женщины опаснее.

Парламанту это несколько рассердило, и она сказала:

– Если я правильно поняла, вы считаете, что коварные женщины, когда козни их раскрыты, уже не опасны.

– Довольно об этом говорить, – сказал Симонто, – чего нам спорить о том, чье сердце выше: сердце женщины или сердце мужчины. По правде говоря, лучшее из них – и то ничего не стоит. Давайте-ка спросим, кому Парламанта передает сейчас слово, чтобы мы могли услышать еще один интересный рассказ.

– Я передаю его Жебюрону, – объявила Парламанта.

– Ну, раз я начал уже говорить о францисканцах,[315] – сказал Жебюрон, – я не обойду молчанием и бенедиктинцев[316] и расскажу о том, какими они стали сейчас. Но при этом, рассказывая о недостойном монахе, я вовсе не хочу поколебать ваше уважение к людям, которые его вполне заслужили. Впрочем, поелику царь Давид сказал: «Всякий человек лжец»; и в другом месте: «Нет делающего добро, нет ни одного», – принимать человека, мне кажется, надо таким, каков он есть; если в нем и есть что-то благое, то оно идет от Источника всего, а не от самого творения. Если же начать сверх меры хвалить человека, он возомнит о себе больше, чем следует, и этим поддастся обману. А для того чтобы вы поняли, что и под самой большой строгостью может скрываться самое необузданное вожделение, послушайте о том, что приключилось в царствование короля Франциска Первого.

Новелла двадцать вторая

Сестра Мария Эроэ, которую преследовал своими домогательствами приор монастыря Сен-Мартен-де-Шан,[317] с помощью божьей истаяла перед самыми сильными искушениями, так что приор был посрамлен, а она возвеличена.

В городе Париже, в монастыре Сен-Мартен-де-Шан, был некий приор, имени которого я не хочу называть, потому что он был моим другом. До пятидесяти лет он вел такую строгую жизнь, что слава о его благочестии облетела всю страну и самые знатные люди, когда он приезжал к ним, очень почтительно его принимали. Все преобразования в монастырской жизни утверждались не иначе как с его одобрения, и его называли отцом истинной веры. Он был избран визитатором[318] конгрегации женских монастырей Фонтевро,[319] и монахини этого аббатства до того его боялись, что, когда он приезжал в какой-нибудь из монастырей, они все дрожали от страха. И чтобы умерить его требования и умилостивить его, они оказывали ему поистине королевский прием. Вначале он еще против этой торжественности протестовал, но потом, к пятидесяти годам, понемногу оценил внимание монахинь и, проникшись убеждением, что всем своим благоденствием аббатство это обязано ему, решил, что следует, елико возможно, беречь свое здоровье. И хотя по уставу ему и не полагалось есть мясо, он стал позволять себе исключения из этого правила, оправдывая это тем, что вся тяжесть забот об аббатстве лежит на нем.