Читаем без скачивания Американец - Генри Джеймс

— Я знаю, что вы чувствуете, но это — предрассудки! Вы верите в то, что я хоть и неплохой человек, но плохо то, что я делец. Вы убеждены, что взгляды вашей матери неоспоримы, а слова вашего брата — закон, что все вы связаны одной цепью и что из-за этих ваших вечных правил приличия мать и брат имеют право вмешиваться в ваши дела. Да во мне кровь вскипает, когда я об этом думаю. От таких взглядов веет холодом, вы правы. А у меня вот здесь, — Ньюмен похлопал себя по груди и, сам того не ожидая, заключил патетически: — у меня здесь словно огонь пылает!

Наблюдатель, менее сосредоточенный на своих чувствах, чем наш потерявший голову герой, заметил бы с самого начала, что спокойствие мадам де Сентре есть результат неимоверных усилий и что, несмотря на эти усилия, волнение ее с каждой минутой нарастает. Последние слова Ньюмена сломили ее сопротивление, хотя сначала она заговорила очень тихо, боясь, как бы голос не выдал ее истинного состояния.

— Нет, я сказала неправду — я не холодна! Мне кажется, что мой поступок, хоть он и выглядит таким скверным, не говорит только о моей лживости и слабости. Мистер Ньюмен, для меня все эти правила — как религия. Я не в силах вам ничего объяснить! Не могу! С вашей стороны жестоко настаивать. Не понимаю, почему я не могу просто молить вас поверить мне на слово и пожалеть меня. Для меня это — религия. На нашем доме лежит какое-то проклятие — не знаю какое, не знаю почему, не спрашивайте меня об этом! Мы все должны нести это бремя. А я хотела избежать своей доли — я была слишком эгоистична. Вы предлагали мне такой соблазнительный выход, я уж не говорю о том, что вы понравились мне. Ах, как хорошо было бы все бросить, зажить совсем другой жизнью, уехать! И вы были мне так по душе! Но я не смогла, мои страхи настигли меня, все вернулось снова, — она больше не владела собой, и слова ее прерывались долгими рыданиями. — Почему все это случилось с нами? Почему мой брат Валентин, такой веселый, такой жизнерадостный, убит — застрелен как собака, почему он, кого мы все так любили, погиб в расцвете молодости? Почему есть вещи, о которых я не могу заикнуться — не могу даже спрашивать? Почему я боюсь даже заглядывать в некоторые углы? Даже слышать некоторые звуки? Почему должна делать такой тяжелый выбор в такой трудный момент? Я не создана для решений. Не способна на смелые и дерзкие поступки. Я создана для тихого, спокойного, обыкновенного счастья. — При этих ее словах у Ньюмена вырвался красноречивый стон, но мадам де Сентре продолжала: — Я была рождена, чтобы с радостью и благодарностью делать то, чего от меня ждут. Матушка всегда была очень добра ко мне, это все, что я могу вам сказать. Я не смею ее судить, не смею порицать. А если посмею — все страхи вернутся ко мне. Я не могу измениться.

— Нет, — горько сказал Ньюмен. — Измениться должен я, даже если для этого придется переломиться надвое.

— Вы — совсем другое дело. Вы — мужчина, вы справитесь с этим. У вас столько возможностей утешиться. Вы были рождены и подготовлены для жизни, полной перемен. И потом… потом, я всегда буду помнить о вас.

— Мне это ни к чему! — вскричал Ньюмен. — Вы жестоки, вы дьявольски жестоки. Пусть Бог вас простит! Возможно, основания у вас самые веские, а чувства — самые утонченные, что с того? Вы для меня загадка! Не понимаю, как такая красота может уживаться с такой жестокостью!

Мадам де Сентре с минуту смотрела на него глазами, полными слез.

— Значит, вы считаете меня жестокой?

Ньюмен ответил ей долгим взглядом.

— Вы — совершенное, безупречное создание! — не выдержал он. — Не покидайте меня.

— Да, я поступаю с вами жестоко, — продолжала она. — Когда мы причиняем друг другу боль, мы все жестоки. А мы вынуждены причинять боль! Такова жизнь — несчастная, несправедливая жизнь! О! — она глубоко и тяжело вздохнула. — Я даже не могу сказать вам, что рада знакомству с вами, хотя это так, — ведь и это может причинить вам боль. Мне ничего нельзя сказать — все покажется вам жестоким. А потому простимся, не будем больше ничего говорить. Прощайте! — и она протянула ему руку.

Ньюмен не принял ее руки, он только опустил на нее глаза, потом поднял их и взглянул мадам де Сентре в лицо. У него было ощущение, будто от ярости его душат слезы.

— И что вы собираетесь делать? — спросил он. — Куда поедете?

— Туда, где никому не причиню боли и не буду подозревать кругом зла. Я собираюсь удалиться от света.

— Удалиться от света?

— Я ухожу в монастырь.

— В монастырь! — Ньюмен повторил ее слова с ужасом, словно она объявила, что безнадежно больна. — Вы — в монастырь?

— Я же сказала, что отказываюсь от вас не ради светских успехов и удовольствий.

Ньюмен все еще не мог ей поверить.

— Вы собираетесь стать монахиней? — недоумевал он. — Запереться в келье на всю жизнь, надеть бесформенный балахон и белое покрывало?

— Да, я стану монахиней-кармелиткой, — ответила мадам де Сентре. — На всю жизнь, если Богу будет угодно.

Ее намерение было для него столь же чудовищно и непостижимо, как если бы мадам де Сентре объявила ему, что собирается изуродовать свое прекрасное лицо и выпить ядовитое зелье, от которого лишится разума. Он стиснул руки, и стало видно, что его бьет дрожь.

— Не надо, мадам де Сентре, умоляю вас! — взывал он. — Не надо! Не делайте этого! Если хотите, я на коленях буду вас умолять — не надо!

Ласково, сочувственно, чуть ли не ободряюще она дотронулась до его руки.

— Вы не понимаете, — проговорила она. — У вас неверные представления. В этом нет ничего ужасного. В монастыре я буду в покое и безопасности. Я буду вдали от света, где на невинных людей, на лучших людей, обрушиваются такие несчастья, как мое. И прекрасно, что это на всю жизнь! Значит, больше ничего скверного со мной не случится.

Ньюмен упал в кресло и сидел, глядя на нее и бормоча что-то неразборчивое. Эта женщина, в которой для него олицетворялась вся женская грация и тепло домашнего очага, эта прекрасная женщина отвергает его и то благоденствие, какое он ей предлагает, пренебрегает им, его будущим, его состоянием, его преданностью, и ради чего? Чтобы, укрывшись под безликим покрывалом, замуровать себя в монашеской келье! Ее решение представлялось Ньюмену каким-то злокозненным сочетанием уродства и беспощадности. И по мере того как он старался понять ее слова, ощущение гротеска все усиливалось, словно то испытание, которому его безжалостно подвергли, было низведено до нелепости.

— Вы, вы — монахиня! — воскликнул он. — Вы похороните вашу красоту, спрячетесь за решетками и замками. Нет! Нет! Я никогда не допущу этого! — и со смехом отчаяния он вскочил на ноги.

— Вы ничему не можете помешать, — сказала мадам де Сентре. — И кроме того, мое решение должно хотя бы несколько вас утешить. Неужели вы думали, что я буду вести прежний образ жизни, но без вас, зная, что вы где-то рядом? Нет, все решено, прощайте! Прощайте!

На этот раз он взял ее протянутую руку и сжал в обеих своих.

— Навсегда? — спросил он.

Ее губы беззвучно прошептали подтверждение, а его — горестное проклятие. Она закрыла глаза, словно не в силах это слышать, и тогда он обнял ее и прижал к груди. Он целовал ее бледное лицо, а она сначала отпрянула, потом на секунду прильнула к нему, но тут же с силой вырвалась из его объятий и пустилась бегом по блестящему полу через всю длинную залу. Еще мгновение, и дверь за ней затворилась.

Ньюмен не помнил, как вышел из château.

Глава двадцать первая

Красивый бульвар для прогулок тянется в Пуатье вдоль гребня высокого холма, по склонам которого лепится городок. Густо обсаженный могучими деревьями, холм высится над плодородными полями, где некогда сражались за свои права и одерживали победы английские принцы.[145] На другой день после свидания с мадам де Сентре Ньюмен провел на этом тихом бульваре много времени, шагая из одного конца в другой и глядя на места, где разворачивались вышеуказанные исторические события. Однако, если бы впоследствии его спросили, что там теперь — угольные шахты или виноградники, он, увы, не знал бы, что ответить. Горе переполняло его душу, и чем больше он предавался размышлениям, тем ему становилось тяжелее. Мучительное чувство, что мадам де Сентре потеряна для него безвозвратно, не оставляло его, но при этом он не считал, будто, как выразился бы сам, пришла пора сдаваться. Перестать думать о Флерьере и его обитателях он не мог. Ему казалось — надо лишь подальше протянуть руку, и он наткнется на брезжущий где-то огонек надежды, и тогда все наладится. У него было ощущение, что он нажимает на ручку запертой двери, нажимает сильнее и сильнее, стучится, кричит, зовет, упирается в дверь коленом, трясет ее изо всех сил, но ответом ему служит лишь проклятая мертвая тишина. И все же что-то его у этой двери удерживает, что-то не дает разжать пальцы. Его план был так хорошо продуман, так тщательно выношен, он так радовался обретению своего идеала, будущее счастье представлялось таким безграничным, необъятным, что столь совершенный замысел просто не мог рухнуть от одного удара. Казалось, безнадежно поврежден сам фундамент возведенного им здания, и все-таки Ньюмен упрямо стремился сохранить остальное. Его снедало чувство чудовищной несправедливости, с какой прежде ему не приходилось сталкиваться и он никогда не думал, что столкнется. При всем добродушии его не хватало на то, чтобы смириться с поражением и удалиться не оглядываясь. Он оглядывался беспрестанно и безутешно, и то, что открывалось его глазам, не смягчало боли. Он вспоминал себя, каким был с Беллегардами — преданным, великодушным, на все согласным, терпеливым и терпимым, всегда готовым спрятать в карман нередкие обиды и проявлять бесконечное смирение. Готовым унижаться, выносить щелчки, покровительство, иронию, насмешки — мириться с этим как с непременным условием сделки — и все понапрасну! Нет, он вправе был возмущаться и протестовать! Подумать только — его отвергли из-за того, что он занимается коммерцией! Будто он хоть раз заикнулся или задумался о коммерции с тех пор, как познакомился с Беллегардами! Будто он за это время хоть раз руководствовался в чем-нибудь коммерческим интересом! Будто он с радостью не согласился бы навсегда отказаться от занятии коммерцией, лишь бы хоть на волосок умалить любой, доступный Беллегардам шанс сыграть с ним эту злую шутку! А если считать, что занятия коммерцией — достаточное основание для подобных шуток, то можно только удивляться, как мало те, кто к ним прибегает, знают о разряде людей, коих именуют коммерсантами, и об изобретательности этих людей, предпочитающих шутки такого рода не спускать. Надо сказать, что щелчки, которые Ньюмену пришлось терпеть от Беллегардов, стали казаться ему столь невыносимыми лишь теперь, когда он был во власти обиды, а тогда, в пору его стремительного ухаживания за мадам де Сентре, все эти унижения терялись и растворялись в мечтах о безоблачно-голубом будущем. Но сейчас он со злобой вынашивал свою глубокую обиду — он чувствовал себя славным малым, которого предали. Что касается мадам де Сентре, то ее решение вселяло в него ужас, и он был не в силах ни понять его, ни постичь причины, к нему приведшие. И от этого чувствовал себя связанным с нею еще неразрывнее. Раньше он и не думал тревожиться из-за того, что мадам де Сентре — католичка, католицизм был для него пустым звуком, и допытываться у нее, почему она облекла свои религиозные чувства именно в эту форму, он посчитал бы неуместным, отнеся подобные расспросы к проявлению протестантской нетерпимости. Если на почве католицизма взрастают такие прекрасные белые цветы, почва эта не может быть вредоносной. Но одно дело — быть католичкой, и совсем другое — ни с того ни с сего пойти в монахини! И надо же было, чтобы против Ньюмена — оптимиста, человека своего времени — использовали столь старомодный, столь нелепый ход, в этом угадывалась какая-то мрачная ирония судьбы. Наблюдать, как перед вами разыгрывается трагический фарс, как женщину, созданную для вас, предназначенную быть матерью ваших детей, хитростью от вас уводят, — было от чего прийти в отчаяние, не соглашаясь верить в этот кошмар, наваждение, обман чувств! Но проходил час за часом, а обман не развеивался, и у Ньюмена в душе оставалось только воспоминание о страстном объятии, в которое он заключил мадам де Сентре. Он восстанавливал в мыслях каждое ее слово, каждый взгляд, перебирал их в памяти, пытаясь выискать в них скрытый смысл, найти ключ к загадке ее поведения. Что она имела в виду, говоря, будто ее чувства к родным — своего рода религия? Эта религия попросту являлась почитанием принятых в семье правил, и верховной жрицей этой религии была непреклонная старуха мать. Сколько бы мадам де Сентре по своему благородству ни выворачивала все наизнанку, ясно было одно — против нее применили силу. Движимая тем же благородством, она хотела выгородить своих родных, но у Ньюмена горло перехватывало при мысли, что они выйдут сухими из воды.