Читаем без скачивания Новый Мир ( № 6 2006) - Новый Мир Новый Мир

Главное — понимать, что происходит. Предупрежден — значит, вооружен. И философы, и художники не покладая рук предостерегают: люди, очнитесь. Пространство мифа — это вовсе не Геракл с Тезеем и даже, если уж на то пошло, не фэнтези, не ролевая игра. И не мировая или локальная политика. И даже не Интернет. И даже не война с терроризмом. Пространство мифа — это способ восприятия реальности. Посмотрите “Матрицу”, “Лабиринт”, “Мертвеца”, наконец. Вот об этом, мне показалось, и “Хомячки в Эгладоре”…

Игра, вообще говоря, присуща человеческой природе. Хёйзинга написал об этом целый труд (во многих пунктах, впрочем, весьма и весьма спорный). Об этом написано довольно много — игры, в которые играют люди, люди, которые играют в игры, и так далее… Но охватившая мир эпидемия всяческих игр ( ролевых, подчеркнем это особо, причем отнюдь не ограничивая это понятие всевозможными “эльфийскими” игрищами: современный человек куда больше заботится об имидже, чем о собственной личности — см., например, бесчисленные издания из серии “Как произвести впечатление…”) уже смахивает на симптом — пусть не болезни, но какого-то серьезного качественного изменения.

Игра сама по себе — не пространство мифа. И миф — тоже отнюдь не игра. Но игра может послужить чем-то вроде контрапункта между обыденностью и мифом (выполнить медиумическую функцию, выражаясь принятым в науке языком). И происходит это в том случае, когда обыденность осознается как нечто низкое и в целом обременительное (профанное), а то, что ей противостоит, напротив, сублимируется (сакрализуется, или, как говорят психологи, гипостазируется).

И тут мы сталкиваемся с поразительным фактом — человечество во второй раз изобретает велосипед. Когда-то, в незапямятные времена, оно проводило регулярные ритуалы, поддерживая мирозданье и актуализируя взаимосвязь между всеми его частями. Потом многие сотни лет оно с виноватой улыбкой плевало через левое плечо, наряжало новогодние елки, недолюбливало черных кошек и читало детям на ночь сказки про гусей-лебедей и тридевятое царство. За это время, казалось, исконный смысл всех этих действий истерся в порошок. Религиозное сознание, заполнившее образовавшуюся брешь, потерпело немалый урон от рационализма, но главный удар нанесла ему психология консумеризма — поскольку напрочь обрубает любую связь с нематериальным.

И тут вдруг выяснилось, что лишенная последнего налета иррациональности окружающая действительность настолько плоска и тошнотворна, что человеку в ней просто до одури тоскливо. И он стал искать выход…

Механизм сакрализации в процессе коллективных действий на удивление прост — достаточно допущения, что эти действия обладают более глубоким смыслом, чем кажется на первый взгляд. Что, собственно, и происходит с героями романа. Достаточно преодолеть сопротивление разума, вопиющего о нелепости и невозможности таких допущений, — и дело в шляпе. И игра — только один из способов облегчить такой переход. Вообще любые коллективные действия в этом смысле довольно опасны. Завораживающий эффект соучастия давно и хорошо известен. Вероятно, в такие моменты активно включается в работу то самое коллективное бессознательное, которое в другое время спокойно дремлет в дальнем уголке чулана. Неплохо бы помнить, что такой тип мышления все-таки основательно древнее и потому имеет влияния куда больше, чем принято думать.

В финале герои романа, конечно же, преодолевают все преграды, и мировая реальность вновь возвращается в привычные рамки. Тут уж действуют законы жанра, где хеппи-энд обязателен и мыслится в категориях домохозяйки. Но нам это не важно — мы ведь читали книгу совсем с другой точки зрения. С философской, если угодно.

И с этой точки зрения она показалась очень симптоматичной. И, надо признать, весьма своевременной. Как теперь говорят, актуальной.

Да, и последнее. Слышала, что ролевики на эту книгу страшно обиделись. Господи, на что?! Им бы радоваться, что дело их оказалось столь значимым для судеб всего мира. Или они хотят по-прежнему верить, что просто играют со спичками? Ну, до поры до времени со спичками, а потом-то — огонь…

Мария Ремизова.

Внутренняя отвага

Внутренняя отвага

Алексей Машевский. Пространства и места. Избранное. СПб., “Файнстрит”, 2005,

208 стр.

Имя Алексея Машевского в читательском сознании прочно увязано с тем, что принято именовать “петербургской школой” русской поэзии — в ее герметическом, застегнутом на все пуговицы дистиллированном изводе. Когда-то это были имена трех поэтов, моих почти ровесников, традиционно писавшиеся критиками через запятую: Алексей Пурин, Николай Кононов, Алексей Машевский. Их, вполне справедливо, числили с 80-х годов учениками Александра Кушнера — и в каком-то смысле в тени его они до поры до времени пребывали. Если говорить об этих поэтах именно как о литературной школе, то на память приходит набор ничего не значащих критических штампов: “неоклассицизм”, “высокий эстетизм”, “благородная сдержанность”. Приходит на память и унаследованная от Кушнера очевидная триада ориентиров: Тютчев, Анненский, Блок. Все это одновременно и верно, и не совсем верно.

Прежде всего: поэзия — дело штучное. Ярлык “ученика” уместен (и интересен) лишь в литературоведческих штудиях, при определении генезиса автора. Либо — как авторский жест благодарной самоидентификации. Затянувшееся же ученичество, как известно, пагубно. В случае с тремя вышеназванными поэтами мы имеем едва ли не единственный в истории нашей новейшей поэзии счастливый случай удачной литературной “школы”. Под “школой” я подразумеваю не литературную группировку (клан, тусовку), не жест поэтической инициации, но именно передачу традиции из рук в руки учителем ученикам, традицию эту приумножившим и обогатившим. (Для сравнения: Бродский, породивший бесчисленное количество эпигонов, — учеников, как известно, после себя не оставил.) Трое учеников Александра Кушнера — каждый по-своему — уже стали фактом русской поэзии. Каждый из них в чем-то превзошел своего учителя, пошел дальше него, а то и совершил прорыв в область неведомого — ни на секунду не поступаясь изначально заложенными ориентирами. Они глубоки и оригинальны: метафизика Эроса, высокий платонизм, оплодотворяющий поэзию Пурина, едва ли не полярен виртуозной семантизации формы, свойственной творчеству Кононова последних лет.

Но преамбула слишком затянулась. Перед нами “Избранное” Алексея Машевского — итог едва ли не четвертьвекового литературного труда. Машевский известен не только как стихотворец, но и как литературный критик, эссеист, культуролог. К написанному им со всей справедливостью можно отнести пушкинский отзыв о поэзии Боратынского: “Он у нас оригинален, ибо мыслит”. Сосуществование “в одном флаконе” поэта и теоретика — штука всегда опасная, обоюдоострая, как минимум — провоцирующая читающего на поверку литературного творчества эстетическими декларациями. Не будем отказываться от этого соблазна — посмотрим на том Машевского сквозь призму его эссеистики.

У поэта “мыслящего” в такой важной вещи, как название изборника, случайностей и наитий быть по определению не может. Итак: “Пространства и места”. Заглавие взято из державинской “Задумчивости”, две строки из которой предпосланы в качестве эпиграфа ко всему тому:

Задумчиво, один, широкими шагами

Хожу и меряю пустых пространство мест…

Это — довольно известный перевод XXVIII сонета Петрарки. Далее у Державина следует:

Очами мрачными смотрю перед ногами,

Не зрится ль на песке где человечий след.

Увы! я помощи себе между людями

Не вижу, не ищу, как лишь оставить свет…

Чувство одинокости, непонятости, стремление “оставить свет” — нормальная стоическая поза поэта-неоклассика. Однако вглядимся внимательнее в название книги Машевского: в нем, как в старой детской загадке (“что осталось на трубе?”), присутствует невесть откуда прокравшаяся буква “И”. На смену целокупно-эпическому державинскому “пространству мест” пришли существительные, требующие соединительного союза и едва ли не подразумевающие неозвученные эпитеты: <пустые> пространства; <общие> места. Речь явно идет о современном состоянии отечественной словесности: раздробленной, прошедшей сквозь постмодернистскую мясорубку деконструкции, но сумевшей несмотря ни на что выжить и лишь требующей объединительного порыва, связующей творческой воли. Насколько я помню, некогда именно Машевский одним из первых озвучил ныне всё более очевидное: неактуальность устоявшегося противостояния авангарда и традиции, неизбежность их синтеза в становлении искусства нового века.