Читаем без скачивания Новый Мир ( № 6 2006) - Новый Мир Новый Мир

Другим принципиально важным моментом в выборе эпиграфа видится педалирование именно пространственной — в противовес временнбой — категории. Это, на мой взгляд, довольно существенная черта именно кушнеровской школы. В противовес Бродскому, на протяжении всей жизни пытавшемуся постичь природу, материю времени и ведшего с ним бесконечную тяжбу, в творчестве и Кушнера, и других поэтов его школы все происходит здесь и сейчас . Но и — что принципиально важно — вне времени, то есть во все времена . Эта, в сущности, полузабытая античная традиция (именно так, по А. Ф. Лосеву, строились отношения со временем в классической Греции) и есть вернейший признак истинно плодотворного классицизма. На практике она означает, что поэту нет нужды “возвращаться к истокам” в поисках самоидентификации — истоки эти, то есть живые основатели продолжаемой традиции, существуют с ним одновременно, что делает возможным длящийся нескончаемый диалог. Пресловутую перекличку “на воздушных путях”. Стихи Машевского часто пронизаны подобным диалогом — скрытыми, полускрытыми либо вовсе растворенными цитатами, однако говорить в данном случае об “аллюзиях” и “интертекстах” язык не поворачивается. Принципиально иным является сам способ обращения к чужому слову либо чужой мысли. В отличие от игровой центонности постмодерна, их не используют в качестве мертвого строительного материала — напротив, они всегда служат стартовой площадкой для мысли собственной.

Именно в отношении к чужому материалу проходит, на мой взгляд, граница между поэтами постмодерна и поэтами традиции: первые растаскивают не ими вытесанные плиты и колонны для возведения собственных, порой вполне добротных и комфортабельных, жилищ, вторые, посильно пытаясь участвовать в реконструкции и сохранении созданного до них, одновременно стремятся построить нечто пусть собственное (портик, колоннаду, а то и храм), но вписывающееся в общий ансамбль. То есть не страшатся вступать не только в диалог, но и в неизбежное состязание (как минимум — сопоставление).

Сказанное звучит по нынешним временам едва ли не неприлично — в силу своей пафосности. Но именно то, что Машевский не страшится патетики, не стыдится всерьез говорить о серьезных вещах (на том пошлейшем основании, что так теперь неуместно и не принято), и составляет сокровенную суть его поэтики. Эта внутренняя отвага представляется мне наиболее драгоценной отличительной чертой поэта в нынешней разноголосице. Причем, что чрезвычайно важно, его позиция при этом принципиально антиромантична — это не кокетливое противостояние поэта и толпы, не постмодернистское противостояние поэта и толпы поэтов же, но нормальное героическое противостояние человека и рока. Другое дело, что рок его далек от рока античного — это, скорее, трагическое христианское осознание неизбывности первородного греха, собственной повинности и греховности, отлученности от горнего мира. Но и одновременно своей ответственности перед миром, честности перед лицом своей судьбы:

Вот они, речи пророка: в пустыне

Камни внимали, пичуги с высот

Стаями долу слетались. А ныне

Кто разверзает пророческий рот?

Медом Валгаллы, мелическим воском

Тысячелетья питали, любя.

Дух, оказавшийся недоноском,

Кто же придет домогаться тебя?

..........................................

Вот мы приблизились тоже, мы рядом…

Кто замечает, кого ворожит

Будущее ускользающим взглядом,

Сердца неверная стрелка дрожит?

Нет, глухотою счастливой объяты —

Звери, что смертного часа не ждут,

Ставшие пушечным мясом солдаты,

Как бы уже не живущие тут,

Как бы не жившие. Этим и нету

Гибели, страха, потери всего.

Боже, твой гнев запоздалый к ответу,

Праведный, не призовет никого.

Эти стихи “На новое тысячелетие” из цикла “Безблагодатные оды”, занимающие, даже чисто технически, срединное место в изборнике Алексея Машевского, представляются мне литературной манифестацией не менее значимой, нежели его же программные статьи “Человек в поле культуры” или “Кое-что об искусстве (с попутными замечаниями)”.

Поскольку мы от общих умствований добрались наконец до собственно стихов — первое впечатление от сквозного прочтения “Избранного”: удивительно ровная книга. Каждое стихотворение столь самоценно и самодостаточно, что ничуть не выигрывает и не проигрывает при сравнении с соседствующими. Поэтому чрезвычайно трудно выбирать стихи для цитирования, отдать какому-то одному предпочтение.

Сказанное вовсе не подразумевает отсутствие авторской эволюции: она, несомненно, наличествует — прежде всего в просодии, в ритмике. Книга разбита на три раздела: “Восьмидесятые”, “Девяностые” и “Новый век”. Для стихотворений 80-х годов характерна “долгая” строка, восходящая (не знаю, согласится ли со мной автор) к опыту Юрия Левитанского (“Кинематограф” и “День такой-то”) — с его изощренными и одновременно какими-то “разболтанными” ритмами. (Строго говоря, нечто подобное предпринимал на заре 60-х и юный Бродский.) Стихи последующего десятилетия отмечены ужесточением формы, обогащенным воспринятой явно через Кушнера разностопицей. В новом же веке Машевский, похоже, все более тяготеет к классическим катренам, не отказывая себе, впрочем, в удовольствии иных метрических вариаций, вплоть до постбродских анжамбеманов:

В молодости любовь еще не знает масштабов

Жизни, а главное, смерти, не знает ее габаритов,

Ни подводных течений чувства, ни выбоин и ухабов

Обремененной совести, ни выдачею кредитов

Занятого уязвленного самолюбия, ни мельканья

Перед глазами своих и чужих отталкивающих примеров…

Но главное, повторяюсь, главное — это незнанье

Помалкивающей смерти, реальных ее размеров.

Приступая к анализу стихов Алексея Машевского, я процитировал пушкинские слова “оригинален, ибо мыслит”. Но вспомним, что Пушкин, говоря о Боратынском, немедленно добавил: “…между тем как чувствует сильно и глубоко”. Сильное и глубокое чувствование, строго говоря и отличающее поэта от рифмующего резонера, в случае Машевского — всегда чувствование эстетическое. Задача художника для него — в эстетическом осознании действительности, а не в ее эстетическом описании. При этом удивительной чертой мировидения Машевского является фактическое равноправие реальности культуры и реальности природы. Они взаимообречены друг на друга, взаимозависимы: похоже, что для автора вещь, не отраженная в зеркале культуры, не эстетизированная, — не то чтобы не существует вовсе, но как бы недосуществует, является недовоплощенной. Задача поэта — подобно Адаму, давать вещам имена. Но давать имена лишь вещам (явлениям) уже созданным, существующим. В этом, кстати, какое-то удивительное целомудрие и смирение нашего автора — в противовес традиционно демиургическим интенциям не только поэтов-романтиков, но и классицистов. Он, похоже, избрал для себя скромную роль коллекционера (каталогизатора, систематизатора) окружающей реальности. Реальности, в которой на равных сосуществуют и “морская свинка Люська”, и обнявшиеся в “Британском гербовнике” “лев с единорогом”. Все они собраны вместе и эстетизированы (читай — одухотворены).

Эта коллекция предметов и явлений, любовно подобранная Алексеем Машевским, лишена того метафизического ужаса перед вещью, которым пропитаны стихи Бродского, — но оценить ее красоту и хрупкость только и возможно на фоне этого метафизического ужаса. Как оценить благодатность глотка чистой прохлады в оазисе после странствия по пустыне:

И Слово, страшное в своей

Тревожной к воплощенью тяге…

Опутай, смыслами овей,

Отгороди листом бумаги

Нас от хаоса бытия,

Дай призму, чтоб смотреть отсюда

На жизнь, на это чудо-юдо,

На мир, куда заброшен я!

Виктор Куллэ.

Возвращение Андрея Платонова

Возвращение Андрея Платонова

Н. М. Малыгина. Андрей Платонов: поэтика “возвращения”. М., “ТЕИС”, 2005, 335 стр.

Нина Малыгина, известный специалист по А. П. Платонову, уже давно и плодотворно изучает его творчество, она автор одной из первых монографий о Платонове — “Эстетика Андрея Платонова” (1985)1. Название ее новой книги — сквозная метафора и ключ к произведениям сложнейшего русского писателя. Ключ тем более удачно найденный, что он отсылает к пронзительному рассказу Платонова о войне “Возвращение”, напечатанному, кстати, под названием “Семья Иванова” в 1946 году в “Новом мире”. Почему же все-таки поэтика “возвращения”?