Читаем без скачивания Новый Мир ( № 4 2012) - Новый Мир Новый Мир

Все эти рецензии написаны с разных позиций, но их авторы сходятся в одном: прозу Байтова как подготовленному, так и неподготовленному читателю понять очень трудно. И тем не менее, в отличие от многих других поэтов и прозаиков, сам Николай Байтов предлагает нам в этом значительную помощь и поддержку. К примеру, он изложил свою эстетическую позицию в эссе «Эстетика не-Х» [3] , без которого вообще нельзя обойтись при изучении его прозы. Само по себе это эссе очень интересно и в первую очередь выдает в Байтове именно математика: обозначив сущность искусства одной переменной, он приписывает ей несколько значений. Одним из таких значений оказывается «уверенность», вернее даже — уверенность в совершенстве производимого художественного продукта. В этом контексте не-Х становится, естественно, не-совершенством. Байтов специально упоминает о том, что сознательно придал своей книге «Прошлое в умозрениях и документах» вид «домашней кустарности». Еще одно значение — это «внятность», которую Байтов приравнивает к профессионализму, тогда не-Х, естественно, становится самодеятельностью и дилетантизмом. Искусство в его современном понимании, по Байтову, тоталитарно, вот почему он с такой легкостью от него отказывается: «Я занимаюсь только тем, что пью водку и очищаю от снега площадку перед офисом». Таким образом, еще одно значение Х — это «поглощение и подчинение», наподобие того, как метрополия поглощает и подчиняет варварские окраины. Но в противовес тоталитаризму, то есть стремлению к монолитной целостности произведения искусства, приходит дилетантизм не-Х — «быстрая смена и невнятное микширование различных областей творчества». Сюда же добавляется отказ от признания в качестве основного принципа поведенческой стратегии, отказ от формулирования единой концепции и послушного следования ей: «…каждая следующая работа должна быть новой в сравнении с предыдущей по языку, — иначе умрешь со скуки и просто не вытянешь ее до конца». В конце эссе появляется еще одно значение Х — это уже не признание как таковое, а конкретные инстанции, распоряжающиеся им, — редакторы, критики, издатели, которые в конечном итоге оказываются носителями этой самой неуловимой Х-сущности искусства.

Собственно говоря, в этом эссе Байтов простым и понятным языком объясняет нам основные принципы своего творчества, руководствуясь которыми мы вполне можем понять и описать не только его стихи, но и прозу. Книгу «Думай, что говоришь», которая подверглась определенной редакторской обработке, лучше, на мой взгляд, рассматривать на фоне книги «Прошлое в умозрениях и документах». Над макетом этой книги работал сам Байтов, соответственно, она в чистом виде воплотила принципы, изложенные в эссе «Эстетика не-Х». Во-первых, и об этом даже упомянуто в эссе, это принцип «домашней кустарности», граничащий с самодеятельностью и дилетантизмом. Книга «Прошлое в умозрениях и документах» специально сделана так, чтобы как можно меньше напоминать книгу, изданную типографским способом. Обложка у нее из плотного картона, напоминающего тот, из которого в советское время делали обложки толстых тетрадей. Кроме того, сам Байтов в эссе признался, что нарочно поправил шрифт на обложке так, чтобы буквы казались нарисованными от руки тушью. Во-вторых, это неуверенность и несовершенство. Байтов вовсе не стремится к тому, чтобы его проза выглядела как художественное произведение. Отсюда и оттенок документальности у самих рассказов, и включение в них настоящих документов или их имитации. Также Байтов, скорее всего из принципиальных соображений, не отделывает окончательно свою прозу, она остается как бы немного сыроватой, несовершенной, «дилетантской» и с точки зрения самого письма. В-третьих, это невнятность и нецелостность. Книга «Прошлое в умозрениях и документах» на самом деле состоит из десяти разных книг. Каждая из них имеет свой отдельный заглавный лист, свою структуру, иногда — свой шрифт и даже другую бумагу. И более того, невозможно или, по крайней мере, очень нелегко составить четкое и целостное впечатление уже даже и не о книге в целом, а об одной из этих десяти ее частей. Байтов скрупулезно соблюдает принцип «быстрой смены и невнятного микширования», постоянно изменяя манеру и самый внешний вид своего повествования.

Все это делает «Прошлое в умозрениях и документах» не столько книгой для чтения, сколько предметом бук-арта и материалом для описания, подробного философского и культурологического комментария. Ну а теперь, если мы обратимся уже к книге «Думай, что говоришь», то увидим, что все эти принципы присутствуют и в ней, просто часть из них не настолько очевидна из-за другого типа издания. Эта книга также не является единым целым. Все включенные в нее рассказы надо читать и анализировать отдельно, обязательно учитывая установку автора на «дилетантизм», «неуверенность» и принципиальную неоднородность. Только тогда мы сможем разгадать сообщение, заложенное в эти рассказы Николаем Байтовым — самым, пожалуй, основательным и последовательным постмодернистом в современной русской литературе.

Анна ГОЛУБКОВА

[1] Л а р и о н о в  Д.  О «собственных значениях» медиаторов (Б а й т о в Н. Думай, что говоришь: 41 рассказ). — «Новое литературное обозрение», 2011, № 111, стр. 282.

[2] С а ф р о н о в а  Е. Искушение математикой. — «Знамя», 2011, № 12, стр. 202.

[3] «Новое литературное обозрение», 1999, № 39.

Окно в окно со смертью

Ольга Мартынова, Олег Юрьев: Диалог о последних стихах Елены Шварц

Е л е н а  Ш в а р ц.  Перелетная птица. Последние стихи. 2007 — 2010. СПб., «Пушкинский фонд», 2011, 53 стр.

ОЮ: Почему эта крошечная книга так сильно действует на все чувства? Потому что автор ее умер, скажет простая душа, и в этой почти оскорбительной наивности есть своя правда: ЕШ почти полвека, с шестидесятых годов, дарила нас великими стихами, в последние два — два с половиной десятилетия у нее было издано все (или почти все). С середины 90-х годов очередные , если воспользоваться когдатошним совписовским жаргоном, книги выходили по мере их написания (с 1995-го, с «Песни птицы на дне морском», по 1999-й — вообще ежегодно). Все как будто бы привыкли к этой отдельной, как бы находящейся вне литературного цирка, независящей от него веренице книг, в каждой из которых были стихи навсегда. И к стихам навсегда, наверное, тоже привыкли.

И вот — последняя книга.

Больше — никогда.

Еще будут публикации из архивов — в первую очередьдневники, — и они станут ошеломляющей новостью, но то будет другое, не — новые стихи Елены Шварц : это сжимает сердце бесповоротностью. О личной утрате мы говорить не будем, но с прекращением этой вереницы книг — этой вереницы птиц, перелетных птиц — заканчивается целая эпоха или даже отдельная «поэзия из одного поэта», которой в последние десятилетия была в своей отдельности и в своей во всех смыслах независимости Елена Шварц.

Кто бы ни выбирал название для ее «последних стихов» — «Перелетная птица», — оно правильное и годилось бы почти для любой ее книги: перелетная птица ведь не кочевая и не бездомная птица, а наоборот — птица, живущая на два дома. Или точнее: на лету ищущая свой второй дом. ЕШ искала этот второй дом всю жизнь и, казалось, нашла его в последние годы в Италии — ездила туда часто, чувствовала себя там хорошо, но почему так страшны итальянские стихи этой книги? Не потому ли, что едва найденный дом приходится оставлять и уходить в новый второй дом — в смерть: «Мы — перелетные птицы с этого света на тот...»?

ОМ: ЕШ выбрала Италию как второй дом задолго до того, как она физически попала в Италию. Помнишь старинную карту Венеции, которая висела у нее дома (потом пропала при пожаре) и стала причиной стихотворения «Дева верхом на Венеции и я у нее на плече…» (1979)? На этой карте сверху была изображена эта дева: «на Венеции мокром тритоне». Во всех ее книгах присутствует Италия. И в этой, конечно, тоже. В «Воспоминании о Риме» первая встреча с Италией в реальном мире описывается как пробуждение:

...И очнулась я, чуть отпив

 Древле волчьего молока.

Я счастлива, что видела ЕШ в Италии, где она была счастлива. Я думаю, что страшные итальянские сны — не потому что Италия страшна, а потому что Италия пришла в страшный час как утешенье. Но час от этого не стал нестрашным.