Читаем без скачивания Новый Мир ( № 4 2012) - Новый Мир Новый Мир

Первое, что обращает на себя внимание, — язык повести. Это великолепный пример стилизации под старинную речь, которая при этом не является таковой: синтаксис — вполне современный и лишь слегка тронут инверсией. Без словаря под рукой читать текст непросто — на чем-то непременно запнешься: либо на старославянизмах, либо на иностранных словах, ныне ушедших из активного словаря, например «фальконет» или «човен». Есть несколько стилистических провисаний — вряд ли в XVII веке святой отец Николас Мело мог сказать: « Реально лишь одно равенство — в служении Господу» (курсив мой. — Г. А. ). Или: «Ослепленная царским счастьем, Марина <...> даже как бы на заметку взяла » (курсив мой. — Г. А. ) и некоторые другие. Но это не портит общего впечатления. Читать повесть сложно, но даже в самых замысловатых языковых конструкциях смысл очевиден, а сюжет захватывает едва ли не с первого появления Марины.

Мы уже упоминали о Марине Мнишек, когда говорил о героях Бородина — людях с фатальными заблуждениями. Марина Мнишек — именно такой человек. Историческая Марина Мнишек была гордой, упрямой и честолюбивой.  У нее всегда были альтернативы, особенно после низвержения. Ей предлагали вернуться в Польшу — она этого не захотела. Ее уговаривали поселиться в Самборе или Гродно — она отказалась, потому что оба эти варианта, как и многие другие, предполагали ее добровольный отказ от московского престола. Для Марины это было неприемлемо, потому что — и это Бородину отлично удалось передать — она искренне считала себя полноправной царицей, а всех остальных правителей — незаконными. И именно это — идеологический, смысловой стержень всего произведения. «Ты все толковал, что смута кончилась, потому что Романову присягнули. А Шуйскому разве не присягали? А Владиславу? А Дмитрию, наконец? Почто ж присяга не держалась? А потому, что на каждом из них неправда горбом горбилась, каждый в чем-то повинен был, хотя, положим, у Шуйского прав на престол московский поболее было, чем у нынешнего Романова <...>. Только за мной нет никакой неправды. Меня призвали всенародно, сама ведь не напрашивалась» — так Марина говорит боярину Андрею Петровичу Олуфьеву и потом неоднократно повторяет эту мысль. При этом Марина убеждена, что на ее стороне не только правда, но и Бог, — Бородин подчеркивает ее религиозную преданность этой идее. Хотя ее христианство весьма сомнительно: она неоднократно в повести выказывает неуважение к православию («русинская ересь»), но и своим католичеством не особо дорожит («не допускает его (патера. — Г. А. ) в свою молельню, ей, мол, не надобен посредник, и намерена, дескать, самолично творить молитву пред ликом Господним»).

Ее тщеславие — ключевое качество. Но помимо этого она и храбра — в повести описывается, как Марина проходит со своими казаками через лагерь Сапеги и во время грозы поднимается на башню. Увидев отвагу Марины, многие стрельцы и монахи перешли на ее сторону. А еще Марина — мать. Маленький Иван нарочно выведен не очень привлекательным малышом. Да и вспоминает о нем Марина эпизодически. Но ее отношение к сыну лучше всего описано в финале, когда Марина уже закована в цепи: «Сейчас у ней только одно слабое место — сын». А посольский приказ в письме о дальнейшей судьбе беглой царицы сообщил, что «Маринка на Москве от болезни и с тоски по своем выблядке умерла».

Другие важные герои повести — атаман Иван Мартынович Заруцкий, последний возлюбленный и, вероятно, муж Марины Мнишек, и Олуфьев. Заруцкий — реальный персонаж, а Олуфьев — вымышленный. Заруцкий в «Царице смуты» весьма схематичен. В нем много хрестоматийной казацкой удали, его «глобальные» действия, как и действия Марины, нам, знающим историю, заранее известны, а «локальные» поступки, являющиеся предметом авторского вымысла, вполне предсказуемы. А Андрей Олуфьев — совсем другое дело. Это собирательный образ. Бородин в цитированном выше интервью говорит, что, по его замыслу, Олуфьев — «человек, фатально оказавшийся не в то время не в том месте» [7] . Это так. Он, честный и справедливый боярин, волею случая оказался вместе с Мариной, но не верит в то, что ей удастся победить в отчаянной схватке с судьбой. Он — олицетворение покорности судьбе и верности слову. Он, как говорят в повести, «верен без веры», что вдвойне ценно [8] . Анализируя свои чувства к Марине, Олуфьев поначалу не понимает, что его удерживает рядом с ней, — в триумф он не верит, как женщина ему Марина безразлична [9] . И лишь когда уже многое пережито и проговорено, его осеняет: «Когда решил предупредить ее о кознях старосты, при первой встрече, ведь то же самое желание было: взять на руки и унести от напасти, защитить — так же в груди было — жалость отцовская! Сколько ей тогда было? Двадцать? Смотрелась моложе. А ему, детей не знавшему? За сорок. Так вот в чем причина маеты его!» И, уже четко понимая корни своей симпатии к свергнутой царице, он остается с ней до конца. И смерть принимает вовсе не геройскую. Ни Марина, ни Заруцкий не замечают, как его убивают, и это закономерно — жертва обстоятельств не может погибнуть красиво.

Александр Солженицын посвятил «Царице смуты» большую статью. В ней он, помимо детального разбора текста, дает сугубо комплиментарную оценку всему произведению: «Ярчайшая историческая повесть в современной русской литературе» [10] .

В декабре 1988 года (задолго до завершения работы над «Царицей смуты») Бородин закончил повесть «Женщина в море» — свое, пожалуй, самое сложное и самое известное произведение. Любопытно, что в 1926 году сочинение с таким же названием написал Алексей Новиков-Прибой. Вряд ли Бородин, образованнейший человек, не знал о существовании этой не самой веселой повести о жизни молодой красивой женщины на корабле и неблагородных мужчинах вокруг нее, но все-таки не отступил и озаглавил свое произведение так же.

Есть у «Женщины в море» и еще одна параллель — лермонтовская «Тамань». Бородин признавался в интервью Владимиру Бондаренко: «После публикации в „Юности” (№ 1, 1990. — Г. А. ) звонит мне приятель и говорит: „Здорово ты в ‘Тамань‘ врезался!” Помню, я аж в трубку покраснел. Действительно, такая параллель во всем».

Да, определенные сходства имеются: приморский город, некая тайна, женщина в море ... Но это только контуры: у Лермонтова все совсем иное — и герои, и их поступки, и выводы. Да и «Тамань», как известно, не заключительная часть «Героя нашего времени», после нее стоит не точка, а многоточие.

Вероятно, в «Женщине в море» автобиографического больше, чем где бы то ни было еще у Бородина (разумеется, не считая романа «Без выбора»). Герой, не названный по имени или фамилии, — образованный, ценящий женскую красоту мужчина средних лет, умеющий отлично плавать, но самое главное — недавно освободившийся из заключения. Это обстоятельство и сформировало его мировосприятие. В самом начале повести Бородин пишет: «...в годы застоя рек я не переплывал. Я в основном переезжал их в вагонах без окон, когда по изменившемуся эху колесного перестука догадываешься, что поезд идет по мосту...» Правда, сразу же идет оговорка: «...впрочем, речь не об этом». Но это сидит в человеке, и герой постоянно к этому возвращается.  Как и сам Бородин — недаром беседа в журнале «День и ночь» (вероятно, последнее интервью, данное Бородиным, оно опубликовано во второй половине 2011 года) начинается со слов: «Он даже комнату свою в собственной квартире по привычке именует камерой» [11] .

Начало повести ошарашивает. Безо всякой подготовки Бородин погружает читателя в свои философские размышления (благо герой — а повествование идет от первого лица — в этот момент находится, собственно, в море), которые не всегда одолеваешь с первого прочтения. Герой думает о философии, о религии, о вере, и его размышления весьма нетипичны. (Например, такое высказывание: «Море действует на меня атеистически, а я хочу сопротивляться его воздействию...») Постепенно становится ясно, что сюжет здесь играет вспомогательную роль, так как главное — мысли героя. Причем мысли, пропущенные через понимание и трактовку моря: «Мировая свалка аш два о», «дохлая кошка» ветров, «море столь же безынициативно, как и скала, как камень, как самый ничтожный камешек на дне», «мировая лужа» — так герой повести относится к морю. Но при этом и непосредственно в море происходит немало событий. Неизвестная женщина, которую герой замечает еще на берегу, входит в море и начинает тонуть. Он ее спасает, а потом закручивается лихая криминальная интрига. Оказывается, что эта женщина — аферистка и таким образом она пыталась покончить с собой, поскольку ей грозило тюремное заключение, а теперь, раз суицид не состоялся, ее точно посадят. Ее дочь Людмила, с которой герой вскоре знакомится, рассказывает, что мать можно освободить, если заплатить невероятные по тем временам деньги — полмиллиона рублей. И деньги эти есть, но их нужно изъять из некоего дома, а попросту — украсть. Людмила просит героя помочь ей и ее любовнику Валерию — постоять на шухере. Герой соглашается, но каковы его мотивы? «И пусть дело, что меня завтра ожидает, смехотворно и не по существу, в нем даже нет риска и достаточно реальной пользы, но все же это  д е л о,  а „дело” всегда было идолом интеллигента, и чем большим идолом оно было, тем коварнее были последствия деятельности...» [12] Однако дело оказывается гораздо опаснее, чем он предполагал, и хотя, как уже упоминалось выше, все заканчивается благополучно, герой потрясен, что его обманули и подставили, пусть и ради благородной цели. А в конце оказывается, что и цели-то никакой не было, Людмила и Валерий просто присвоили эти деньги для того, чтобы сбежать из страны в Турцию, на другой берег моря.  И тут же следует ряд ключевых высказываний — о родине. Людмила говорит: «Я помню себя с четырех лет и помню себя в море. Вот это и есть моя Родина. И уж будьте уверены, жить дальше километра от моря я не буду. <…> И мне сзади все талдычили: это Родина <...> а я все равно смотрела только на море.  А то громадное, что за спиной, оно все время чего-то от меня требовало и врало <...>. А море, оно никогда не врало...»