Читаем без скачивания Дэви. Зеркало для наблюдателей. На запад от Солнца - Эдгар Пенгборн

— А ты, — повернулась ко мне мамочка Лора, — тоже по профессии одиночка?

— Наверное, я должен быть одиночкой, — ответил я, — потому что когда па так говорит это, у меня внутри будто колокольчик звенит. Но люди мне нравятся.

— Так и папе твоему они тоже нравятся, — сказала мамочка Лора. — Неужели ты считаешь иначе, Дэви? По правде говоря, иногда я думаю, что одиночки — вообще единственные, кому они нравятся.

Я вдруг обнаружил, что ее речь изрядно отличается от речи всех остальных. В то время я бы не смог объяснить, в чем разница — я просто чувствовал, что она использует слова лучше, чем кто бы то ни было из моих знакомых, и очень хотел научиться так говорить.

— Жизнь, которой мы живем, всегда небезопасна, часто одинока, трудна и утомительна. Ты действительно хочешь присоединиться к нам, Дэви?

— Да, — ответил я. — Да!

— И достаточно сильно, чтобы даже потерпеть ради этого немного обучения?

Я не имел ни малейшего понятия, что за обучение она имеет в виду — ведь рассказывая историю своей жизни, я уже упомянул, что прекрасно умею обращаться с мулами. И тем не менее я сказал:

— Да… честно, я буду делать все!

При этих словах папаша Рамли засмеялся, булькая в бороду, но мамочка Лора адресовала свою улыбку не столько мне, сколько всей Вселенной.

— Вот так, Лора! — сказал папаша Рамли. — Разве не говорил я, что где-нибудь да добуду тебе чертова ученика, чтобы получить хоть какую-то пользу из книг, которые все эти годы отнимают силы у мулов? А может быть, я добыл и не одного. Ты как, Сэм Лумис, годишься для книг?

Мой отец выглянул в маленькое окошечко — они были из настоящего стекла, вшитые в брезент так искусно, что никакой ветер бы не смог выдавить их или задуть внутрь капли дождя. На миг он показался мне много старше, чем был когда-либо прежде; если и была в его морщинистом лице скрытая радость, то я не обнаружил ее.

— Не судьба мне, папаша Рамли, — сказал он. — Я попытался однажды немного поучиться, когда мои молодые годы уже давно прошли… А впрочем, это не важно. Если леди станет учить моего сына, ручаюсь, он будет ходить на уроки и они пойдут ему на пользу.

Папаша Рамли поднялся, хлопнул Сэма по плечу и кивнул мне.

— Он и с горном своим неплохо управляется, — сказал он. — Ну что ж, оставайтесь, джентльмены. Вам повезло! Просто так получилось, что вы заглянули ко мне в удачное время: я давно оправился от шока при рождении. А главное — я пока не умер. Когда еще приниматься за человека, если не между его рождением и смертью? И если сукин сын не возразит вам в это время, значит, не возразит никогда.

21

Мы остались — на четыре года.

Папаша Рамли был наблюдательным человеком. Трезвый ли пьяный ли, он все еще относился к себе критично — если только не переходил порог, который и сам не всегда осознавал, и не погружался в черную пучину отчаяния. Тогда ему не хватало рассудительности, и кому-нибудь приходилось быть с ним и пить с ним до тех пор, пока он не назюзюкивался вдрыбадан. За исключением этих нечастых случаев, его грусть всегда была окружена нимбом веселья — так же, как даже в самом веселом его смехе всегда таилась нотка печали. Это верно для любого из нас, но в нем присутствовало в более явном виде, как будто эмоционального сырья, которого природа, не желая рисковать, выдала нам всем по ложечке, папаше Рамли досталось целое ведро.

Папаша, бывало, заявлял, что он боролся, трудился и возглавил лучшую чертову шайку на свете по одной простой причине — потому что в глубине души был благодетелем дерьмовой лядской расы, которая без него наверняка бы сдохла от скуки, собственного убожества и всеобщей глупости. И если добираться до сути, то он вовсе ничего не имел против лядей, за одним исключением — он ни за что бы не произнес это дерьмовое название через «лю»…

У него был длинный и толстый нос, оканчивавшийся двойной шишкой. Этому органу когда-то в далеком прошлом изрядно досталось, так что, когда я познакомился с папашей Рамли, нос был уже нацелен куда-то в район правого плеча. Папаша сказал, что его согнули не в драке; просто кто-то в молодости уселся на него. Он утверждал также, что никогда не дрался — ну разве иногда, крайне редко, дубиной, — и потому ему ни разу не доводилось быть побитым. Однако, когда я видел, как папаша Рамли лично уложил Баклана Донована, который считал себя боссом в Тюленьей Гавани, у папаши не было никакой дубинки, за исключением кулака, но все две сотни футов Баклана были вырублены на совесть. (Я немного помог в той заварушке, мне стукнуло пятнадцать, и я был драчливым — временное состояние, нечто вроде болезни роста.) А в другой раз папаша сказал, что его нос приобрел крен на правый борт от постоянной необходимости держать ушки на макушке и чуять праведников, которые обычно подбираются к человеку с тыла.

В любом случае, это был отличный нос, полезный для всей шайки, поскольку он говорил о настроении его владельца: пока нос оставался красным или закатно-розовым, можно было ни о чем не тревожиться, но если он белел, когда папаша был трезв, а у вас было что-то на совести, благоразумнее всего было убраться лаз подальше и надеяться на лучшее. Глаза тоже были важными знаками, маленькие, черные, беспокойные. В противоположность носу, они наливались кровью, когда папаша вступал на тропу войны — но если вы оказывались так близко, чтобы заметить это, вам бы уже не удалось спастись бегством.

Я никогда не видел, чтобы он ругал кого-то не по делу. Все, кто заслуживал порции брани, испытывали ощущение падающего на них высокого здания, а когда выбирались из-под обломков, всегда поразительно уцелевшие, они могли поступить так, как велел папаша, или убираться к чертовой матери. За все время, что я был с Бродягами, добровольно никто не ушел, кроме меня, а когда ушел я, в этом не было вины папаши Рамли или моей собственной: я ушел с его добрыми пожеланиями. Если бы я когда-нибудь увидел его снова — пустая надежда в сложившихся обстоятельствах, — это бы непременно стало поводом для душевного разговора и длительной попойки. Ему должно стукнуть уже семь десятков, и все же он кажется мне вечным, и я бы ничуть не удивился, узнав, что шайка все еще носит его имя, все еще попирает колесами дороги, а он сам — все еще царь и бог.

Он никогда не бывал груб с женщинами, за исключением любовных игр, когда брал кого-нибудь в партнерши — на ночь или на неделю… В общем, на то время, которое устраивало обоих. Время от времени я слышал, как они мелодично причитали в его спальном отсеке, а в следующий миг уже смеялись или бессвязно лепетали задыхающимся голосом, и в этом не было ни капли притворства — одна откровенная страсть. А потом они выходили из фургона, изрядно помятые, но всегда с удовлетворением во взоре.