Читаем без скачивания Перешагни бездну - Михаил Шевердин

—  Извините! Прошу извинения, господин казикалан! Извините, господин кушбеги! Не иначе вы кушбеги, господин.  Кто же до­стоин носить такую уважаемую, в два гяза длины бороду и чалму, подобную   куполу Гур-Эмира.   На нее цельная штука   индийском кисеи ушла, не иначе, господин визирь...

«Он шутит, балагурит. Значит, он прежний? И он шутками, бол­товней показывает, что он прежний, — думал Сахиб. — И все же, что он делает в Кала-н-Фатту?»

Не требовалось особой  проницательности,  чтобы  разобраться в поведении Ишикоча. Он строил из себя шута. И не потому, что у него натура шутовская. Молиар растерялся, застав своего хо­зяина в михманхане Ибадуллы Муфти, и изрядно перетрусил. Его глаза-сливы крутились колесом прялки. Его толстые расшлепанные губы кривились.  Пальцы прыгали по белому камзолу и толстой серебряной цепочке от часов. Если бы только Молиар предвидел такую встречу, мог предвидеть, он бы знал, как держаться. Уже несколько месяцев как они с Сахибом Джелялом расстались. Со­бытия разделили самаркандцев сотнями верст дорог и пустынь... Но мир тесен... И вот они сидят друг против друга в михманхане духовника   самого  эмира   бухарского,  в   тайной   его   канцелярии «Сир-ад-Давлят»,  при  одном  упоминании  которой  озноб  смерти пробегает по спине. Оба почему-то вспомнили о «пытке брасле­том»,  пытке,  которую придумал, мулла   Ибадулла   и  которую  не выдерживали даже самые сильные духом и телом.

Да, думать надо быстро. И решать надо быстро и точно. Кто знает, что известно и что неизвестно этой шевелящейся там за ковром груде сала — мулле Ибадулле. А он уже медленно катился от дверей, надвигался, сверля собеседников гранатовыми зерныш­ками зрачков, зажатыми набухшими раскосыми веками. Кабаньи глазки допытывались: а кто вы такие? А что вы тут говорили? А те ли вы, кем называете себя?

И он сразу же напомнил о своем нраве.

— Э... э... Сколько беспокойства у его высочества. Едва смежит веки — и уже разврат. Разврат сочится из стен! — Он так глянул на Молиара, что у того еще пуще засуетились глаза-сливы. Надо было понимать, что Молиар и есть тот самый отвратительный раз­врат, который оскверняет стены Кала-и-Фатту. — Клянусь именем пророка — разврату  отрубают голову!  Хотите, — вдруг  оживился Ибадулла, — я покажу вам, дорогие гости, голову разврата. Эй, сюда! — крикнул он. — Эй, вы, принесите сюда тот хурджун! Маленький  разврат,  большой  разврат — все  одно  разврат! Зараза! Гнусь! Совершен разврат, не совершен — все равно — смерть! Если... э... казнить только за разврат, уже свершившийся, разврат в мире не истребишь... Э... Смерть развратникам! Покарать! Неси­те сюда!

Он сам своими руками-коротышками пошарил в принесенном, хурджуне и вытащил человеческую голову. Пропитанные кровью усы и борода ее свалялись в рыжую кошму, веки затерявшихся на мясистом лице глаз были плотно смежены, на бритом черепе сочи­лись сукровицей свежие рубцы от сабли.

Ни Молиар, ни Сахиб не успели разглядеть голову. Молиар, отстраняя её от себя, зажмурился, замахал руками. Сахиб Джелял смотрел сурово и упрямо на стену. В комнате распространился резкий сладковатый запах крови.

—  Что ж не смотрите? Голова безбожника красива отрезанной. Так поступают с врагами ислама и эмира. Захотелось изменнику вернуться в Бухару, и вот... — сопел мулла Ибадулла Муфти, за­пихивая небрежно, словно арбуз, кровавый шар обратно в хурджун.— Нет   силы   более   сильной,   чем...   э...   воля...   его  высо­чества...

Без церемоний он обтер вымазанные кровью пальцы-колбаски о висевшее позади него краснотканое сюзане.

—  А теперь подведем итог, маленький итог, — хрюкнул он са­модовольно, — кое-что  запишем  для   памяти. — Он  вытащил   из-под подушки толстую тетрадку в клеенчатой обложке. — Смотри­те и дрожите! Это «Книга мести» господина эмира Сеида Алим-хана. Сюда по повелению его заносятся дела богоугодные и важ­ные.

Он послюнявил палец, открыл тетрадь и, вооружившись пером, принялся старательно писать, громко произнося по слогам:

—  На-джим Кур-ба-нов... одна голова... э... большевиком стать захотелось... вот...

Исподлобья он воззрился на Молиара.

—  Что, не нравится наша бухгалтерия? А?

—    Бухгалтерия? — переспросил Молиар, и голос его дрогнул. Захлопнув тетрадку, мулла Ибадулла Муфти хихикнул:

—  В этой книге его светлость эмир подводит баланс мести и жизни.   Вот занесли в строчку имя безбожника Наджима... эми­гранта...  Погнушался эмирскими милостями, захотел убежать к большевикам... Но зорки наши глаза, не дремлем мы, и вот...

И он снова воззрился на гостей. Мулла Ибадулла откровенно и открыто их подозревал. Он точил их, как вода камень, пытался разгрызть их, словно орех. Однако орех-то оказался твердым, не по зубам ему. Молиару, мозг которого пропускал мысли с лег­костью поразительной, времени, пока мулла Ибадулла кривлялся над мертвой головой, оказалось вполне достаточно, чтобы взять себя в руки. Мулла Ибадулла, изощренный «амиргазаб» — госпо­дин гнева, палач Кала-и-Фатту, пытался ошеломить, устрашить, взять на испуг, обезволить. Возможно, Ибадулла надеялся, что Молиар и Сахиб Джелял чем-то выдадут себя. Но маленький самаркандец вскочил е места, раскинул в объятии руки и шагнул к мулле Ибадулле Муфти. Тот даже попятился от такого неслыхан­ного панибратства и застрекотал совсем угрожающе:

—  Э... э... ээ...

—  Душа моя, — сладенько залебезил Молиар, — брат ты мой Ибадулла. Боже правый! Неужто не узнал? Наконец-то я с тобой свиделся. Дай-ка я обниму тебя, сладкий ты мой, вкусный ты мой, любимый мордатик... — И уже тиская тушу духовника эмира, он умилялся: — Неужели ты — толстячок Ибадулла, с которым я иг­рал в ашички в нашей махалле, в нашем Чуян-тепа, давно, во вре­мена торжества исламской веры? И ты, хоть и «люздил», но вечно оставался  в проигрыше. О  Ибадулла, наконец пришел час  рас­платы...

—  Э... э... Какой расплаты? — испуганно пробормотал  мулла.

—  Пора расплачиваться со старым долгом.

—  Э, с долгом?..

—  Отдай шарики!

—  Шарики? Какие там шарики? — выдавил из горла Ибадул­ла Муфти. Глаза его полезли из орбит, шея  раздувалась, и он очень походил сейчас на жабу... Он не понимал. И его растерян­ностью Молиар отлично воспользовался.

—  Шарики!  Железные,   блестящие,  гладкие...   в   которые   мы играли.   И ты задолжал   проигрыш.   У нас даже и   подумать не могли, в нашей махалле, представить себе? Пузан, жирняк... и за­берется на седьмое небо счастья-везения. Доберется до зенита мо­гущества.  Залезет  в  советники  эмира,  в  духовные  наставники... О, трижды раз «о»! Обрадуется же ваша тетушка... моя мамаша, родная сестричка вашей маменьки. И папаша, сам  Зухур-ишан! И все обрадуются. И Муфти Салим тоже, ой, обрадуется.