Читаем без скачивания Холодный дом - Чарльз Диккенс

Она подала ему руку, не меняя безучастного выражения лица, по-видимому привычного для нее, и заговорила тоже безучастным тоном, но голос у нее был необычайно приятный. Она была очень изящна, очень красива, превосходно владела собой и, как мне показалось, могла бы очаровать и заинтересовать любого человека, если бы только считала нужным снизойти до него. Лесник принес ей стул, и она села на крыльце между нами.

– А тот молодой джентльмен, о котором вы писали сэру Лестеру и которому сэр Лестер, к сожалению, ничем не мог посодействовать, он нашел свое призвание? – спросила она, обращаясь к опекуну через плечо.

– Надеюсь, что да, – ответил тот.

Она, по-видимому, уважала мистера Джарндиса, а сейчас даже старалась расположить его к себе. В ее надменности было что-то очень обаятельное, и когда она заговорила с опекуном через плечо, тон ее сделался более дружеским, – я чуть было не сказала «более простым», но простым он, вероятно, не мог быть.

– Это, кажется, мисс Клейр, и вы опекаете ее тоже?

Мистер Джарндис представил Аду по всем правилам.

– Вы слывете бескорыстным Дон Кихотом, но берегитесь, как бы вам не потерять своей репутации, если вы будете покровительствовать только таким красавицам, как эта, – сказала леди Дедлок, снова обращаясь к мистеру Джарндису через плечо. – Однако познакомьте же меня и с другой молодой леди, – добавила она и повернулась ко мне.

– Мисс Саммерсон я опекаю совершенно самостоятельно, – сказал мистер Джарндис. – За нее я не должен давать отчета никакому лорд-канцлеру.

– Мисс Саммерсон потеряла родителей? – спросила миледи.

– Да.

– Такой опекун, как вы, – это для нее большое счастье.

Леди Дедлок взглянула на меня, а я взглянула на нее и сказала, что это действительно большое счастье. Она сразу же отвернулась с таким видом, словно ей почему-то стало неприятно или что-то не понравилось, и снова заговорила с мистером Джарндисом, обращаясь к нему через плечо:

– Давно мы с вами не встречались, мистер Джарндис.

– Да, давненько. Точнее, это я раньше думал, что давно, – пока не увидел вас в прошлое воскресенье, – отозвался он.

– Вот как! Даже вы начали говорить комплименты; или вы считаете, что они мне нужны? – проговорила она немного пренебрежительно. – Очевидно, я приобрела такую репутацию.

– Вы приобрели так много, леди Дедлок, – сказал опекун, – что, осмелюсь сказать, вам приходится платить за это кое-какие небольшие пени. Но только не мне.

– Так много! – повторила она с легким смехом. – Да.

Уверенная в своем превосходстве, власти и обаянии, – да и в чем только не уверенная! – она, очевидно, считала меня и Аду просто девчонками. И когда, рассмеявшись легким смехом, она молча стала смотреть на дождь, лицо у нее сделалось невозмутимым, ибо она, как видно, предалась своим собственным мыслям и уже не обращала внимания на окружающих.

– Если я не ошибаюсь, с моей сестрой вы были знакомы короче, чем со мной, в ту пору, когда мы все были за границей? – проговорила она, снова бросая взгляд на опекуна.

– Да, с нею я встречался чаще, – ответил он.

– Мы шли каждая своим путем, – сказала леди Дедлок, – и еще до того, как мы решили расстаться, между нами было мало общего. Жаль, что так вышло, конечно, но ничего не поделаешь.

Леди Дедлок умолкла и сидела, глядя на дождь. Вскоре гроза начала проходить. Ливень ослабел, молния перестала сверкать, гром гремел уже где-то далеко, над холмами появилось солнце и засияло в мокрой листве и каплях дождя. Мы сидели молча; но вот вдали показался маленький фаэтон, запряженный парой пони, которые везли его бойкой рысцой, направляясь к сторожке.

– Это посланный возвращается с экипажем, миледи, – проговорил лесник.

Когда фаэтон подъехал, мы увидели в нем двух женщин. Они вышли с плащами и шалями в руках – сначала та француженка, которую я видела в церкви, потом хорошенькая девушка; француженка – с вызывающим и самоуверенным видом, хорошенькая девушка – нерешительно и в смущении.

– Это еще что? – сказала леди Дедлок. – Почему вы явились обе?

– Посланный приехал за «горничной миледи», – сказала француженка, – а пока что ваша горничная – это я.

– Я думала, вы посылали за мной, миледи, – проговорила хорошенькая девушка.

– Да, я посылала за тобой, девочка моя, – спокойно ответила леди Дедлок. – Накинь на меня вот эту шаль.

Она слегка наклонилась, и хорошенькая девушка накинула шаль ей на плечи. Француженка не была удостоена вниманием миледи и только наблюдала за происходящим, крепко стиснув губы.

– Жаль, что нам вряд ли удастся возобновить наше давнее знакомство, – сказала леди Дедлок мистеру Джарндису. – Разрешите мне прислать назад экипаж для ваших питомиц? Он вернется немедленно.

Опекун решительно отказался, а миледи любезно попрощалась с Адой, – со мною же не простилась вовсе, – и, опираясь на руку мистера Джарндиса, села в экипаж – небольшой, низенький, с опущенным верхом фаэтон для прогулок по парку.

– Садись, милая, – приказала она хорошенькой девушке, – ты мне будешь нужна… Трогайте.

Экипаж отъехал, а француженка, с плащами, висевшими у нее на руке, так и осталась стоять там, где из него вышла.

Для гордых натур, пожалуй, нет ничего более нестерпимого, чем гордость других людей, и француженка понесла кару за свою навязчивость. Отомстила же она за себя таким странным способом, какой мне и в голову бы не пришел. Она стояла как вкопанная, пока фаэтон не свернул в аллею, потом как ни в чем не бывало сбросила с ног туфли и, оставив их валяться на земле, решительными шагами двинулась за экипажем по совершенно мокрой траве.

– Она с придурью, эта девица? – спросил опекун.

– Ну, нет, сэр, – ответил лесник, глядя ей вслед вместе с женой. – Ортанз не дура. Башка у нее работает на славу. Только она до черта гордая и горячая… такая гордячка и горячка, каких мало; к тому же ей на днях отказали от места, да еще ставят других выше ее, вот ей это и не по нутру.

– Но зачем ей шлепать в одних чулках по таким лужам? – спросил опекун.

– И правда, зачем, сэр? Разве затем, чтобы чуточку поостыть, – ответил лесник.

– А может, она воображает, что это кровь, – предположила жена лесника. – Она, сдается мне, и по крови ходить не постесняется, коли в ней самой кровь закипит.

Несколько минут спустя мы проходили мимо дома Дедлоков. Каким бы спокойным он ни был в тот день, когда мы впервые его увидели, сейчас он показался нам погруженным в еще более глубокий покой; а вокруг него сверкала алмазная пыль, веял легкий ветерок, примолкшие было птицы громко пели, все освежилось после дождя, и маленький фаэтон сверкал у подъезда, как серебряная колесница фей.

Все так же упорно и невозмутимо устремляясь к этому дому – мирная человеческая фигура на фоне идиллического пейзажа, – мадемуазель Ортанз шагала в одних чулках по мокрой траве.

Глава XIX

«Проходи, не задерживайся»

На Канцлерской улице и по соседству с нею теперь долгие каникулы. Славные суда, то бишь суды Общего права и Справедливости, эти построенные из тика, одетые в броню, скрепленные железом, непробиваемые, как бесстыдные медные лбы, но отнюдь не быстроходные клиперы, разоружены, расснащены и отведены в док. Летучий Голландец с командой просителей-призраков, вечно умоляющих каждого встречного ознакомиться с их документами, на время отплыл по воле волн бог весть куда. Все судебные здания закрыты; присутственные места, разомлев, спят мертвым сном; даже Вестминстер-Холл совсем обезлюдел, и в его тени могли бы петь соловьи, могли бы гулять «истцы», которые ищут не правосудия (как те, что встречаются здесь обычно), но счастья в любви.

Тэмпл, Канцлерская улица, Сарджентс-Инн, Линкольнс-Инн и даже Линкольновы поля напоминают мелководные океанские гавани во время отлива – судопроизводство, что сидит на мели, учреждения, что стоят на якоре, праздные клерки, что от нечего делать лениво раскачиваются на табуретах, которые не примут вертикального положения, пока не начнется прилив судебной сессии, – все они обретаются на суше в тине долгих каникул. Входные двери юридических контор десятками запираются одна за другой, письма и пакеты целыми мешками сносятся в швейцарские. Мостовая против Линкольнс-Инн-Холла заросла бы пышной травой, если бы не рассыльные, которые сидят без дела в тени и, прикрыв от мух головы белыми фартуками, рвут и жуют эту траву с глубокомысленным видом.

В Лондоне остался только один-единственный судья, но даже он заседает в своей камере не более двух раз в неделю. Вот бы теперь поглядеть на него жителям тех городков его судебного округа, где он бывает на выездной сессии! Пышный парик, красная мантия, меха, свита с алебардами, белые жезлы, – куда все это подевалось!

Теперь он просто-напросто гладко выбритый джентльмен в белых брюках и белом цилиндре, с бронзовым морским загаром на судейской физиономии и со ссадиной на облупленном солнцем судейском носу, – джентльмен, который по пути в камеру заходит в устричную лавку и пьет имбирное пиво со льдом!