Читаем без скачивания Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания - Виктор Гофман

Ваши догадки относительно Венгеровского издания Пушкина — очень остроумны. Но не забывайте, что Брюсов теперь действительно несколько поотдалился от «Весов» (которые вообще к январю прикрываются) и живет где-то за границей сейчас. Если же раболепство перед ним в «Весах» продолжается, то это, главным образом, так сказать, – по инерции, в силу своеобразной привычки. Не раболепствовать они там не в состоянии.

То же, что Вы измыслили относительно Адрианова, — очень странно. Неужели можно до такой степени поверить другому, что ты дурак, что собственную свою похвалу считать дискредитирующей и унизительной? Адрианова я знаю: он приват-доцент университета, читает там курс русской литературы (главным образом, кажется, Достоевского); Брюсовым же увлекается вполне искренно. Заметка Садовского о нем в «Весах» — конечно, простой тактический промах, объясняемый тем, что Валерий Яковлевич поослабил теперь свой надсмотр.

О «Летучем Голландце» я ничего до сих пор не слышал и вообще в Петербурге у нас его, кажется, нет. Лидия – новая жена Кречетова (Рындина).

В одном из более давних писем Вы мне сообщали о реферате Чуковского и «стенках» в Москве. Так тот реферат, как и литературное общество, собирающееся в Польском клубе, все это не в Москве, а в Петербурге. Хорошо же Вы газеты читаете. Впрочем, реферат о Гаршине будет еще прочтен и у Вас в Кружке. Чуковский уверяет, что объедет с ним всю Россию, заработав на нем несколько тысяч рублей…

Ваша переписка из «Перевала», вероятно, в самом деле очень интересна. Конечно, недоумеваю, как она попала в Ваши руки, и хотел бы знать это поподробнее. Надеюсь увидать когда-нибудь письма Бальмонта и Ремизова sic!: и Вы ведь приедете в Петербург, и я этой зимой понаведаюсь в Москву. Вы знаете, у меня начинается какая-то мания передвижения.

Маковский в «Аполлоне» все время прячется за кулисы. Слушается и Вяч. Иванова, и Анненского, и даже Гумилева, который по нахальству, кажется, всех превзойдет. К Брюсову там все преисполнены величайшего уважения и ожидают вскоре его самого. Меня, конечно, все игнорируют. С чего Вы взяли, что я умею устраиваться и быть на виду. Наоборот, я этого решительно не умею и потому и чувствую необходимость этого. Посмотрите, как у нас тут пробираются, куда нужно. Это только, сидя в Куоккале, можно строить разные завоевательные планы, а как доходит до дела – руки опускаются. У меня за последнее время к литературным делам – апатичное равнодушие…

Всего лучшего.

Ваш В. Г.

16

23/Х 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Получили ли Вы мое большое письмо, посланное с лишком неделю тому назад, где я ответил, кажется, на все Ваши вопросы и недоумения. Все последние дни чувствую себя здесь очень одиноко и грустно: не хочется работать, не удовлетворяет жизнь так, как она складывается, не удовлетворяю себя прежде всего сам я. И хочется бежать куда-то от самого себя, может быть спрятать себя от людей. Опять все хожу по улицам и по кофейням. Нужно все переделать и в своей жизни и в себе. Но у меня нет силы воли, нет решительности, нет очень многого, что мне нужно. Я нахожу теперь, что я мечтатель… Ну а Вы как живете?

Ваш В. Г.

17

28/Х 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Спасибо Вам за Ваши письма. «Аполлон» и я получил, но прочесть еще не собрался. Конечно, они не далеко уйдут, в конце концов, от «Весов», хотя и толкуют о стройном и строгом искусстве и протесте против бесформенных исканий и дерзаний. Иннокентий Анненский – тот самый превосходительный старец, мой визит к которому прошедшей весной так Вам не понравился. Это весьма ученый филолог (он директор царскосельской гимназии), но по-видимому, довольно легкомысленный критик. В «Аполлоне» он один из редакторов и пользуется большим весом… Помните «академию поэтов», о которой я писал Вам в прошлом году? Так вот она теперь расширена, перенесена из квартиры Вяч. Иванова в помещение «Аполлона» и готова к дальнейшему развитию. Кроме В. Иванова, лекции читает там еще этот же Анненский: в той же роли выступит вскоре и Брюсов.

В Москву, к Вам я собираюсь в конце ноября. Ведь Вы к тому времени еще из Москвы не уедете? Вас увидеть я очень рад…

«Пчелы и осы» я тоже почитал немного и тоже нашел, что это нечто на редкость беззубое и лишенное всяких жал. Но вот что: разберите, пожалуйста, по-Вашему, со всей Вашей педантичностью или неприспособленностью, — стихотворение Вяч. Иванова в «Аполлоне». Эта ученая пифия окружена здесь таким благоговением, что я не верю самому себе. Где в этом сонете подлежащие и дополнения, к чему относятся глаголы и определения — ничего не понимаю…

Весь Ваш В. Г.

18

8/XI 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Ну, как Ваше здоровье, прошло ли Ваше недомогание, о котором Вы мне писали? У меня тоже за последние дни появилось что-то вроде инфлуэнцы, осложненное еще угнетенным настроением.

Боюсь, что 25-го мне не придется попасть в Москву, несмотря на мои прежние расчеты и большое желание. Дело, видите ли, вот в чем (хотел было Вас удивить, да теперь уж все равно). У меня печатается сейчас вторая книга стихов («Искус»). Издает мне ее товарищество Вольф. Я рассчитывал, что они выпустят ее в начале ноября, а у них все это затягивается самым неожиданным образом. В настоящее время книга вся уже давно набрана, трижды прокорректирована и вообще совершенно готова к печати. А печатать всё никак не соберутся, так как машины будто бы все заняты другими неотложными работами. В Москву же мне хотелось бы приехать после выхода книжки, так как это самый благоприятный момент для появления в редакциях и т. д. (книжка напомнит обо мне). Кроме того, если уехать теперь, то книжку, пожалуй, еще дальше заложат. Есть, наконец, и еще одно обстоятельство более интимного свойства, которое тоже, кажется, задержит меня в Петербурге…

Но все это еще не окончательно и может измениться. В Москву же мне сейчас очень хочется — хочется повидать Вас, погостить у Вас, посетить своих родственников. Я вообще ужасно быстро скисаю на одном месте, и перемены для меня всегда чрезвычайно благотворны. Каким бодрым и работоспособным был я в первые недели после приезда сюда из Куоккалы. А сейчас чувствую себя усталым, безвольным и удрученным.

Последняя литературная новость — появилась новая поэтесса Черубина де Габриак (она уже числится сотрудницей «Аполлона» — Вы видели?). Кто она такая — неизвестно. Откуда явилась — тоже. Говорят, что она полуфранцуженка-полуиспанка. Но стихи пишет по-русски, сопровождая их, однако, французскими письмами (в «Аполлон»). Говорят еще, что она изумительной красоты, но никому не показывается. Стихами ее теперь здесь все бредят и больше всех Маковский. Волошин — все знает наизусть. Стихи, действительно, увлекательные, пламенные, и мне тоже очень нравятся. Характерная черта их — какой-то исступленный католицизм, смесь греховных и покаянных мотивов (гимны к Игнатию Лойоле, молитвы к Богоматери и т. д.). Во всяком случае, по-русски еще так не писали. Дело, однако, в том, что все это несколько похоже на мистификацию. Во-первых, начинающие поэтессы не пишут так искусно, а, во-вторых, где же и кто же, наконец, эта Черубина де Габриак? Говорят, во 2-м «Аполлоне» будет множество ее стихов и даже ее портрет. Относительно же портрета рассказывают, что Маковский будто бы обратился к Головину с вопросом, может ли он написать портрет одной дамы, о которой он ничего не имеет права узнавать, причем на ее квартиру и обратно он будет отвезен с завязанными глазами. Это будто бы и есть Черубина. Вот какие у нас истории.