Читаем без скачивания Про Иону (сборник) - Маргарита Хемлин

Кругом уезжали, моя дурочка вела провокационные разговоры, и он дрогнул. Я ему противоречу как могу, а он сомневается:

– Я рабочий человек, без хлеба не останемся.

Как представила, что на голом месте опять собирать чашки-плошки, мне в глазах потемнело.

И главное, моя дурочка однозначно не утверждала, что хочет ехать, а Гриша так понял, что надо, потому что все едут.

И вот в один вечер заявляет:

– Ну, решительный момент. Или мы едем, или нет. Нас трое. Будем голосовать. Хватит болтаться, как дерьмо в проруби, между небом и землей.

Я собрала последние силы и демонстративно спрятала руку за спину. Дочка замешкалась. Гриша руку поднял. Смотрит на дочку. Та улыбается.

Муж аж кулаком стукнул по столу:

– Ты что, издеваешься над нами с матерью? Что, нам туда надо? Из-за тебя ж стараемся.

Она потупилась и тихонько отвечает вроде про себя:

– Нет, папа. Если только ради меня, то не надо. Вы за себя решили. А я за себя решу, когда наступит время. Вы мне все равно не попутчики. У нас разные взгляды на вопросы.

Дождались от дочки.

И совесть болит. В Остре Гришины старые родители, моя мама с братом живет в Киеве, внуков нянчит. Их не спросили. Вот такое политбюро.

Ну, хорошо. Тут – значит, тут. Когда еще не решилось, я сгоряча по блату накупила постельного белья, льняных полотенец, скатертей. Говорили, что там можно будет выгодно продать. Сижу над тряпичной горой и плачу. Столько угроблено денег, столько сил, и напрасно.

Дочка говорит:

– Да разве иначе ты эту муть купила б? Теперь старье выбросим, на новом поспим.

Она б выбросила. А я покупки запаковала, сложила на антресоли. Им бы все выбрасывать.

Григорий надорвался. Не жаловался, не жаловался, а затих. Из шоферов перешел в механики. Зарплата не та. Халтурить можно, но деньги не прежние.

– Я, – говорит, – несколько лет колымил как следует, откладывал тайно от тебя для обустройства на новом месте. Теперь признаюсь. Вот книжка на предъявителя, делай, что желаешь. Хоть красной икры накупи, а то нам три баночки мало, – намек на ту чертову икру, которую я по поводу Израиля купила у спекулянтов.

Приезжает ленинградская Любка. У нее возникла роковая любовь с одним человеком, не евреем. Ничего удивительного, что отскочила от евреев на пожарное расстояние. Раввин довел. О замужестве речи не шло, у того человека семья, дети. Но Любка все-таки вынашивала планы увести его из семьи.

Я спрашиваю из чистого интереса:

– Ты вообще без этого самого прожить можешь?

– Не могу. Ты такие вопросы задаешь, потому что не знаешь, как на самом деле бывает. Я только теперь узнала и бросать не собираюсь. Раньше я мужчин рассматривала иначе.

– А Израиль? Уже не собираешься?

– Почему нет? Израиль для того и есть, чтоб собираться.

– Еврейский выучила полностью? Со своим нынешним прихехешкой говоришь?

– Конечно. Он спрашивает, как то называется, как то.

Да знаю я, что он у нее спрашивает.

А дочка слушает. Она заканчивает школу, стоит, как говорится, на перепутье. У нее в голове сплошная каша: в одном уголку раввин сидит со своими письмами и бессмысленными учениями, в другом – ее невыигрышная внешность и абсолютное мужское невнимание, в третьем – черт знает что, а в четвертом и того хуже.

И вот дождались.

В Чернигов по своим делам явился раввин Давид. Мне моя дурочка сообщила под секретом. Естественно, Любку проинформировала. Та примчалась. Встреча на Эльбе предстояла нешуточная. С моей стороны волнение.

Дочка попросила:

– Можно к нам раввина привести?

Я разрешила. Почему нет.

Сошлись: Любка, моя идиотка, раввин и мы с Гришей. Любка кидает на раввина сильные взгляды, моя с него тоже глаз не сводит, Гриша молчит и смотрит на скатерть. Где инициатива? Я взяла на себя.

– Как мы рады вас повидать. Столько слышали.

А что было говорить?

Он как с горы соскочил:

– Что вам про меня говорили?

– Хорошо говорили. И дочка, и Любочка.

– А конкретно? Я вас очень прошу, только честно и дословно. Не стесняйтесь.

Так? Ладно.

Мне этот маскарад уже давно надоел, и я выдала:

– Что вы своими религиозными мансами достали, что людям жить надо определенно, а вы их раскачиваете.

Думаю, пусть скорей закончится. Чего волынку тянуть. А раввин засмеялся, встал, обнял меня за плечи и поцеловал в щеку:

– Дорогая Евгения Михайловна! Как вы меня порадовали! Я бы сам придумывал, как про себя сказать, а лучше, чем вы, не сказал бы.

Любка пунцовая, моя дурочка бледная. Услышали от него одобрение и пришли в себя.

Потом стало полегче, пили чай. Правда, раввин ничего не ел. Я не в претензии: кошер есть кошер. Рассказывал про свою деятельность, в основном про отъезды, он и к нам явился по этому вопросу: насчет активности украинских евреев средней полосы.

Ничего особенно умного не сказал. Мы его и не спрашивали.

Любке оказывал внимание в рамках приличия, с моей беседовал как со взрослой. Показывал фотографии из Умани и другие: и всюду он в центре. Работа такая, с людьми.

Часок посидел – и попрощался.

Любка с балкона смотрела-смотрела на него, а сверху видна только черная шляпа. Потом говорит со значением:

– Что ни делается, все к лучшему! Сидела б я сейчас с ним в Умани.

Моя тут же:

– А так вы где сидите, тетя Любочка? – и с такой улыбкой, на отлично.

Любка сокрушалась, зачем приехала, всколыхнула себя, а без толку.

Моя утешает:

– Как без толку? Зато вы теперь знаете, что любовь прошла.

Любка посмотрела, головой покачала.

Моя дурочка при Давиде вроде на побегушках.

Вместе с ним заходила к отъезжающим, слушала, что говорят. Ей семнадцать, а на вид двадцать. Крупная.

Спрашиваю:

– Чего ты за ним таскаешься? Ты комсомолка. Будут неприятности, а тебе вот-вот в институт.

Она машет рукой.

И вдруг – раввин пропал. День терпели. Люди, у которых Давид остановился, рвут на себе волосы. Ходили в милицию. Заявление не приняли, мол, сам объявится. Обзванивали больницы – пусто.

Наконец нашелся. Какой-то добрый человек позвонил, сказал, что обнаружил сильно побитого, тот велел звонить и забрать. За десять километров от города, в лесу.

Поехали, забрали. На нем места живого нет. Синяк и синяк. Голова разбита. Борода связалась кровью, как камень. В больницу ехать отказывается, не в себе.

Врач, из отъезжающих, осмотрел, заверил, что переломов нет, кроме ребер; рана головы глубокая, но мозги на месте.

Моя говорит:

– Мамочка, нужно его взять к нам, выхаживать. У тех людей, где он остановился, маленькие дети, там нет возможности уделять ему заботу. Другие тоже не хотят по уважительным причинам. А ты медработник.

Ехать в Израиль у них время есть, а смотреть за пришибленным раввином у них сил нет и причины в обрез. Умные евреи рассудили: его побили кому положено, значит, надо держаться на расстоянии подальше.

Дочка плачет. Я молчу.

Потом говорю:

– Хочет он, не хочет, надо везти в больницу.

Дочка:

– В какую больницу?! У него нет черниговской прописки. К тому же ему как вколют там что-нибудь или в психбольницу заберут, когда он молиться начнет ни с того ни с сего. Не возьмешь к нам – я сяду с ним у нас во дворе.

Я к Грише за поддержкой. А он:

– Возьмем. Мы про него ничего не знаем. С нас взятки гладки. Будут спрашивать – так и скажем: больной далекий родственник, проездом заболел, обратился к нам за помощью.

Мой Гришенька – золотой человек! Золотой, а недальновидный.

Привезли. Уложили в Любочкиной комнате. Постель ему постелила, новую, с антресолей.

Каждую минуту слушаю сердце. То слышу, то не слышу. Пульс нитевидный. Глаза не открывает. Плохо дело.

Говорю своим:

– Значит, так: я, как медработник, ответственная за человека. Не мешайтесь. И беспрекословно: если через час глаза не откроет, вызываю скорую.

Вижу, одно дело было рассуждать, а другое – вот он, лежит, смотрите на него и считайте, когда пульс прервется подчистую.

Дочка замерла, Гриша насупился, а выхода нет.

Выставила их во вторую комнату, села рядом с раввином на кровать и только взглядом держу его на этом свете.

Надо о чем-то думать, себя занять. Мысли одна хуже другой. Главное – страшно.

И начала я молиться. «Отче наш, иже еси на небесех…» А дальше не знаю. Что из кино всякого запомнила, то и говорю. Так целый час строчку и строчила.

Щупаю пульс – у меня в пальцах отдается. Руку с запястья не отпускаю, считаю и молюсь, считаю и молюсь: сердцем молюсь, а головой считаю.

Потом еще вспомнила бабушку Фейгу, как она причитала: «Готэню, Готэню, вейз мир, финстер мир, зо зайн мир»[19]. Для равновесия, чтоб и еврейское что-то было, пусть не молитва, все равно полезный звук. А сверху на язык лезет: «Киш мир тохес, дрек мит фефер, шлимазл, мишугене».[20]

Тут он глаза и открыл.

Раз открыл – надо мыть, обихаживать, делать перевязки с мазью Вишневского, кормить, судно носить. Всё я.

С утра, потом среди дня прибегу с работы, потом пораньше отпрошусь. На дурочку мою надежды нет. «Я, – говорит, – боюсь, очень он угрожающий по виду». А какой особенный вид? Ну, вернулся с того света.