Читаем без скачивания Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
20 ноября 1840 года
У меня был Кольцов, некогда добрый, умный, простодушный Кольцов, автор прекрасных по своей простоте и задушевности стихотворений. К несчастию, он сблизился с редактором [Краевским] и главным сотрудником [Белинским] «Отечественных записок»: они его развратили. Бедный Кольцов начал бредить субъектами и объектами и путаться в отвлеченностях гегелевской философии. Он до того зарапортовался у меня, что мне стало больно и грустно за него. Неученый и неопытный, без оружия против школьных мудрствований своих «покровителей», он, пройдя сквозь их руки, утратил свое драгоценнейшее богатство: простое, искреннее чувство и здравый смысл. Владимир Строев, который также был у меня, даже заподозрил его в нетрезвости и осведомился, часто ли он бывает таким? А скромный молчаливый Бенедиктов только пожимал плечами.
Всякая идея сама по себе есть отвлеченное представление; ее нельзя анализировать, и потому она в художественном произведении не дает ничего, кроме общих мест. Необходимо видеть ее раскрывающеюся в каком-нибудь факте: тут возможность анализа, а следовательно, и оживления. Что такое идея человека, как не бесконечное отвлеченное представление? Посмотрите же, как эта идея выражается в одном, в другом неделимом, и вы изумитесь разнообразию и богатству явлений, которые можно слагать уже в какие угодно образы. Вот почему незнание природы и жизни производит в искусстве одни общие места.
30 ноября 1840 года
Едва возвратился князь М. А. Дондуков-Корсаков, наш попечитель (он провел восемь месяцев за границею), как в университете начались уже так называемые «истории». Он сказал речь студентам, в которой приглашал их «во всем прямо и непосредственно к нему относиться» и заверял их, что он «всегдашний их защитник». Студенты вообразили, что они могут не слушаться инспектора и оскорблять профессоров.
На другой же или на третий день после речи попечителя Куторга-младший читал свою лекцию из истории. Какой-то студент, недовольный тем, что Куторга дал ему дурные отметки на экзамене, начал шуметь в аудитории и смеяться. Куторга ему заметил: «Вы ведете себя неприлично». — «Я веду себя так, — отвечал студент, — как вы того заслуживаете», — и принялся обвинять Куторгу в противонациональном направлении его лекций. Через день Куторге уже совсем не давали читать лекций: одни свистели, другие аплодировали; профессор принужден был удалиться с кафедры. И это не единичный случай: нечто подобное было уже и с другими. Как бы не пришлось студентам за то поплатиться! Но кто главный виновник этого?
Уже недели две у нас с Сенковским идут переговоры о «Сыне отечества». Смирдин ему уступает этот журнал во временное владение, и хорошо делает, потому что на следующий год он уже не был бы в состоянии издавать его. Сенковский же вполне способен вести журнальное дело. Он предложил мне попрежнему оставаться редактором «Сына отечества», с правом самостоятельно распоряжаться его направлением. Я, хотя неохотно, согласился и еще не уверен, что полажу с Осипом Ивановичем. Он прислал мне проект объявления, в котором роль редактора является вовсе не такою, как было обещано. Я в длинном письме написал ему, что на таких условиях отказываюсь от редакторства. Сегодня я заезжал к нему для окончательных объяснений, но не застал его дома.
5 декабря 1840 года
Мы, наконец, поладили с Сенковским. Положено сказать в объявлении, что я буду независимым редактором во всем, что касается литературного направления журнала.
Я завален работою. Надо додать остальные книжки «Сына отечества», а их шесть. Четыре типографии заняты печатанием их. Ложусь спать в три часа ночи, встаю около семи. К счастью, пока это не оказывает вреда моему здоровью: но надолго ли?
10 декабря 1840 года
Работаю как паровая машина. Печатание «Сына отечества» идет успешно. Мне то и дело приходится слышать упреки за то, что я так хлопочу по делам Смирдина, когда он уже во всяком случае обречен разорению и когда надежда на выгоды от него становится все ничтожнее. Никто и знать не хочет, что Смирдин честный человек и что он жертва своего доверия к недобросовестным литераторам. Пусть сколько хотят корят меня за неблагоразумие. Правда, я вряд ли половину получу из того, что мне следует от Смирдина за мои труды: до сих пор я получил всего 500 рублей, вместо должных мне десяти тысяч. Но по крайней мере у меня на совести не будет упрека, что и я тоже содействовал гибели его и его дела.
В самом деле, сколько мерзостей совершается в нашей литературе! Какое самохвальство в журналистике! Если это тактика со стороны ее, то неужели она достигает цели? Истинная сила не нуждается ни в какой тактике: она горда и презирает ухищрения. Ее влияния нельзя не признать, ибо оно чувствуется.
1841
11 января 1841 года
Все праздники не выдалось дня свободного. Много работал для первых книжек «Сына отечества» и поместил в первом номере свою статью о стихотворениях Лермонтова. Наконец увидел, что продолжать так нельзя, и решился сложить с себя ту часть работы, которая до сих пор лежала исключительно на мне одном, а именно — просмотр и обработку статей для журнала. Мы решили с Сенковским разделить редакцию между несколькими лицами, а за мной оставить главный надзор литературный и цензурный. Я буду получать от сотрудников предварительные извлечения из предполагаемых к напечатанию статей, а последние просматривать уже во второй корректуре. Это снимет большую тяжесть с моих плеч.
15 января 1841 года
Печальное зрелище представляет наше современное общество: в нем ни великодушных стремлений, ни правосудия, ни простоты, ни чести в нравах, словом — ничего свидетельствующего о здравом, естественном и энергическом развитии нравственных сил. Мелкие души истощаются в мелких сплетнях общественного хаоса. Нет даже правильного понятия о выгодах и твердого к ним стремления. Все идет, говоря русским словом, «на шаромыжку». Ум и плутовство — синонимы. Слова «честный человек» означают у нас простака, близкого к глупцу, то же, что и добрый человек. Общественный разврат так велик, что понятия о чести, о справедливости считаются или слабодушием, или признаками романтической восторженности. И понятно, ведь с ними не соединяется ничего существенного, — это пустые, книжные слова. Образованность наша — одно лицемерие. Учимся мы без
