Читаем без скачивания Третий глаз Шивы (С иллюстрациями) - Еремей Парнов

— Как так? — удивился Люсин.

— Что? — не сразу поняла вопрос Людмила Викторовна. — Как он это сделал? Просто вычертил кривую температуры и сопоставил ее с лентой, на которой были записаны биопотенциалы цветка. И представьте себе, пики почти совпали! Цветок чувствовал, что я больна, тревожился за меня, переживал.

— Даже переживал?

— А вы как думаете? Переживал. — Она назидательно погрозила пальцем:

— Растение все чувствует… Аркадий Викторович приступил потом к опытам Любовь-Ненависть и доказал это со всей очевидностью. Только меня это уже тяготило. С тех пор как я узнала, что цветы все понимают, мне становилось не по себе, когда их начинали мучить.

— Мучить? Любовь-Ненависть? — Люсин заинтересовался всерьез.

Нет, эта женщина отнюдь не молола чепуху, как он было подумал вначале. Теперь он вспомнил, что еще два года назад прочел в английском журнале «Проблемы криминалистики» статью изобретателя «детектора лжи» Бекстера о его опытах с креветками и растениями. Теперь все становилось на свои места: датчики, самописцы, аквариум с пресноводными рачками, сосуд с подвижной крышкой. Все, что рассказывала Людмила Викторовна об экспериментах Ковского, было правдой. Она грешила против истины только тогда, когда незаслуженно приписывала брату чужие открытия. Восстановив в памяти статью Бекстера, Люсин понял это со всей очевидностью. Но он понял и другое: всю глубину привязанности, которую испытывала к брату одинокая, обделенная простым человеческим счастьем женщина. Всю жизнь ей светило одно солнце, которое ныне закатилось навсегда. Всем своим существом Люсин вдруг ощутил безмерность постигшего Людмилу Викторовну крушения, и ему стало страшно за нее. Сумеет ли она устоять, приспособиться к ожидающей ее пустоте, найти или хотя бы просто придумать смысл дальнейшей жизни? Истина, кто установил первым, что у растений есть нервная система (а именно об этом и писал Бекстер в авторитетном американском журнале), казалась совершенно не существенной. Люсину не было до нее дела. Какая разница?

— Любовь и ненависть, — задумчиво и уже без вопроса повторил он. — Как он ставил свои опыты?

— Подробностями я не очень интересовалась. — Ковская убрала выбившуюся прядь волос под траурную косынку. — Они были мне неприятны. Знаю только, что роль злодея всегда играл Марик, Марк Модестович, а Аркашенька, как и прежде, лелеял наши цветочки, он олицетворял любовь. Уверена, что он просто не смог бы причинить страдание живому существу.

— А Марк Модестович смог?

— Это требовалось для науки.

— Между прочим, он так вам больше и не позвонил?

— Какое это может иметь значение? — Она взглянула на Люсина так горько и безнадежно, что он поневоле отвел глаза.

— Возможно, — кивнул он, испытывая безотчетную неловкость и сопротивляясь ей. — Как же мучил растения Сударевский?

— Лучше не спрашивайте! Прижигал сигаретой, ошпаривал кипятком, раздражал током от электрической батарейки…

— А ваш брат записывал реакции?

— Бывало, начну их стыдить за такую жестокость, но они оба только смеются. Марик отшучивался, что собак и кроликов резать куда хуже. Какая разница, говорю, если цветы тоже живые? Если и они чувствуют?.. Но Аркадий, конечно, прав: наука невозможна без жертв.

— А креветок кто убивал?

— Аркашенька. — Она потупилась, но тут же с запальчивой непоследовательностью возразила: — Он же исследователь, в конце концов! Не толстовец какой-нибудь!

— Конечно, Людмила Викторовна. — Люсин повернулся к ней, положив руки на спинку кресла. — Конечно… Интересы науки требуют. Ваш брат все очень правильно делал. Но мне надо точно разобраться, что к чему. Вы понимаете?

— Не знаю, право… Теперь мне все равно.

— Но если речь идет о преступлении?

— Пусть… Аркашеньку все равно не воскресить.

— Но дело его не должно погибнуть!

— И это уже неважно.

— Нет, важно! — Люсин отчетливо сознавал, что ему нечем ей возразить, но все-таки искал подходящие слова. — Он бы порадовался, если бы узнал, что труд всей его жизни не пропал даром, — сказал Люсин со всей убежденностью, на которую только был способен, сознавая при этом тщету и беспомощность своих слов. — Уверяю вас, он бы порадовался.

— Вы в самом деле так думаете? — встрепенулась она.

— Не сомневаюсь!

— Мне Аркашенька говорил, что со смертью кончается все. — Она смахнула слезинку.

— Да? — У Люсина перехватило дыхание, и он не нашелся, что сказать. Помедлив, задал первый пришедший на ум вопрос: — Как они умерщвляли креветок? — Возможно, это действительно его интересовало, и подсознательно он думал об этом с тех самых пор, как увидел впервые на даче в Жаворонках аквариум и банку возле него. Теперь, когда он догадался, для чего нужна подвижная опрокидывающаяся крышка, начало казаться, что в тот первоначальный момент он тоже все или почти все понял. — В банке? Рядом с растением?

— Да. Иногда в банку наливали кипятку, иногда хлороформ.

— И цветок реагировал?

— Еще как! Взрывом! Аркаша назвал характерный двойной всплеск на ленте пиками негодования и тоски.

— Приехали, — деликатно намекнул шофер.

— Действительно! — Люсин глянул в окно. — А я и не заметил… Приехали, Людмила Викторовна, — ободряюще кивнул он.

— Я должна буду выйти? — Она испуганно сжалась на заднем сиденье. — Сейчас я увижу его? Нет, нет! Я боюсь, не могу, этого я не перенесу… Мне нужно собраться с силами.

— Хорошо, — грустно согласился Люсин. — Давайте посидим просто так.

Глава третья. ЖУРНАЛИСТСКИЙ ПОГРЕБОК

Погребок Дома журналистов, как всегда, был забит до отказа, не протолкнуться. В жарком, прокуренном воздухе дышалось с трудом. Табачный дым висел под низким потолком малоподвижной облачной пеленой. Запах свежеподжаренного арахиса явственно перешибал стойкий бродильный дух. Но ради запотевшей кружки холодного, упоительно свежего пива стоило пойти на кое-какие жертвы.

Люсин и Березовский топтались в «предбаннике» возле бочек и зорко следили за столиками. Но, судя по количеству полных кружек, никто в обозримом будущем уходить не собирался.

— По-моему, нам не светит. — Люсин огорченно поскреб макушку. — Как полагаешь?

— Очередь продвигается, отец. — Березовский присел на каменную ступеньку. — В крайнем случае можно и стоя. По кружечке.

— Что — по кружечке? — Люсин сунул ему под нос завернутую в газету воблу: — А это? Нет уж, братец, ты как хочешь, а мне нужен столик. Я, может, целый год этого ожидал. Да и покалякать хочется. Генрих придет?

— Обещал подгрести, как освободится. У него сейчас приемные экзамены.

— Мне, что ли, податься в Академию общественных наук? — Люсин критически оглядел проступившие на бумаге темные пятна жира и, положив пакет на бочку, брезгливо понюхал пальцы. — А воблочка-то свежая, так и сочится.

— М-да, хорошо бы! — Березовский проглотил слюну. — Знаешь, почему здесь сегодня вавилонское столпотворение?

— Знаю, — уверенно кивнул Люсин. — По причине жажды.

— Нет, я серьезно.

— И я серьезно. Жажда доводит людей до остервенения. Научный факт.

— Оно конечно. Только есть еще одно привходящее обстоятельство: какой-то трепач распустил слух, что будут раки.

— Раков, для твоего сведения, кушают только в месяцы с буквой «Р». Поэтому раньше сентября не надейся.

— Ты бы лучше этим гаврикам объяснил, — посоветовал Березовский, кивнув на очередь вокруг стойки.

Отсутствие раков, воблы, моченого гороха и прочих классических закусок ничуть не влияло на настроение очереди. Журналисты в бодром темпе накладывали себе на тарелки бутерброды и крутые яйца, передавали по цепочке на дальние столики картонные блюдечки с арахисом и просоленными черными сухариками.

— Как бы все пиво не выдули, — оценил ситуацию Люсин.

— Стоп, старикан! — навострился Березовский. — Айн момент! — Он бросился, как напавшая на след гончая, к длинному угловому столу, где сидела компания человек в десять.

Последовали короткие рукопожатия, обмен мнениями по актуальным вопросам, и вскоре он уже призывно махал томящемуся в «предбаннике» Люсину.

На длинной скамье у стенки нашлось одно место. Люсин втиснулся туда хоть и с трудом, но прочно, а Березовский затесался в очередь. Кто-то из пирующих небожителей молча подвинул Люсину кружку. Она была скользкая и холодная, и пена в ней еще не успела осесть. Он так же молча принял дар и, отпив единым духом добрую половину, небрежно выбросил на всю компанию две здоровенные воблы. Когда Березовский вернулся с полными кружками, от воблы не осталось и следа.

Дальше у Люсина с Березовским все пошло как в сказке: свое место, свое пиво и деликатесы высшей категории. Под вязкую, как жевательная резинка, пронзительно соленую икру и копченый пузырь хорошо было вспомнить Мурманск: шашлык из зубатки, полуметровых омаров и жаренные в кипящем масле хвосты лангуст. Утолив первую жажду, разговорились «за жизнь».