Читаем без скачивания Новый Мир ( № 3 2006) - Новый Мир Новый Мир

Впрочем, творчество Солженицына, неотрывная от него жизненная судьба писателя, его личность перевешивают любые поводы, вызывая желание говорить именно об этом и ни о чем больше11. Мы знаем, что любой разговор о Солженицыне неизбежно тянет за собой размышления на безусловные темы — история и судьба России, тяготы и радости ее людей, писательское ремесло вчера и сегодня, мера личной ответственности, предназначение, наконец, масштаб души человека, известного всему миру.

Что же до подарка от самого писателя, то сюда специально помещен публикующийся впервые обширный отрывок из “Дневника Р-17”, то есть — дневник романа “Красное Колесо” (1976).

“ 21 апреля Ощутимая роль интуиции. Много раз замечал, как нахожу инстинктивно пути и решения — ещё прежде, чем ознакамливался с обильным материалом, а материал потом подтверждает чаще всего, даёт углубление, объём, но идёт дорога — по угаданному пунктиру (так — и Воротынцев с его общественными взглядами). Сам себя только теперь понимаю как выразителя крестьянского мироощущения за два века, — но не народнического и не казенно-монархического (отчего и недовольны мною образованные левые и образованные правые)”. Ноябрьская запись — поразительно: А. С. вспоминает в ней, когда и как пришел к нему замысел романа. “…В тот день мне ещё не было 18 лет, — откуда берётся эта уверенность молодости? А без неё бы мы ничего не сделали”.

Мне бы очень хотелось заразить этой, кстати сказать, замечательно оформленной и хорошо смакетированной книгой (художник — многоопытный Сергей Стулов) тех, кто еще не держал ее перед глазами; заразить —

и огненными путевыми летними записями 1994 года самого Солженицына (Сибирь: Иркутск, Байкал, Озерлаг, Усть-Илимск и Братский острог! — многое так и перекликается с “островсахалинскими” переживаниями Чехова);

и, как всегда, точностью и взвешенностью в статьях Юрия Кублановского;

очаровательной ассоциативностью и сюжетными поворотами у Валентина Берестова, “нечаянно обрадовавшегося” новым “Крохоткам”;

сурово-любовной “несобственно-прямой речью” Владимира Крупина;

рассудительностью Александра Архангельского и Андрея Немзера;

горячей публицистичностью и парадоксализмами Георгия Владимова (“Список Солженицына”);

страстной убедительностью Сергея Аверинцева и о. Георгия Чистякова;

примиряющими надеждами Григория Померанца;

автопортретностью Юрия Карякина (когда-то В. Берестов сказал мне, что всякий, пишущий о Пушкине, пишет на самом-то деле о себе. Об этом феномене “автопортретности” я думал и читая альманах);

мемуарными “штрих-кодами” Елены Чуковской12;

“гоголевскими перекличками” Игоря Золотусского;

сегодняшними впечатлениями от Солженицына-текстолога — у Миры Петровой;

доказательной убедительностью в раскрытии важнейшей темы — “правды и вымысла” — у Евгении Ивановой.

(Тема Е. Ивановой именуется как “Предание и факт в судьбе „Архипелага ГУЛАГа”” и неожиданно вызывает в памяти прошлогоднее интервью одного известнейшего ученого, знавшего А. С. еще до изгнания. Ученый прямо-таки требует, чтобы писатель выразил ему и прочим — как информаторам, так и свидетелям — личную признательность и обнародовал имена “ написавших (курсив мой. — П. К. ) большую часть его главной книги”. Что это — сознательная диффамация или аберрация памяти? Две сотни человек сели и написали “опыт художественного исследования”? На кого это рассчитано — на тех, кто и не брал “Архипелага” в руки? Или на то, что все свидетели солженицынской работы сорокалетней давности — поумирали? Филолог с мировым именем упоминает для примера, что именно он написал вставки в “Архипелаг” — об о. Павле Флоренском… Никак не подвергая сомнению факт его консультаций Солженицыну, должен заметить, что исследование Ивановой комичным образом работает “на понижение” тогдашней компетентности консультанта, идущего от легенды в переданной им информации не меньше, чем от достоверности. Впрочем, по справедливым выкладкам Е. Ивановой, правда этих легенд убедительнее открывшейся не так давно строгой фактологии. Все это — к слову…)

Своеобразным ключом ко всей книге стали для меня размышления швейцарского исследователя солженицынской работы — профессора Жоржа Нива (“Живой классик”). Он говорит о диалогичной структуре и призывах в солженицынских произведениях (“Просит всех современников об ответе. А ответ не следует. Ибо эпоха не внимает, стремительно бежит без оглядки”). То есть — о том, чего многие неряшливые оппоненты писателя, не прочитавшие толком его книг и не чувствующие его любви и боли (очевидно, так и не вырастили их в себе самих), и допустить не могут к существованию! По правде сказать, их даже немного жаль: так и не узнают, боюсь, никогда, как бессмысленно они сами же себя и обокрали.

Корней Чуковский. Собрание сочинений в 15-ти томах, т. 10. Мастерство Некрасова. Статьи 1960 — 1969. М., “Терра-Книжный клуб”, 2005, 736 стр.

“Юбилейный” том собрания неожиданно подводит нас к окончанию писательского пути: книга заканчивается последним эссе Чуковского “Как я стал писателем”, прозвучавшим по радио и записанным за два месяца до смерти. В следующих томах — полное издание дневников и эпистолярии.

Колебалась ли Елена Цезаревна Чуковская — вставлять или нет вроде бы и не существующую, вроде бы выпавшую из оборота и вроде бы утратившую свою ценность самую громкую книгу К. Ч. послевоенного времени, “виновницу” его высшего советского лауреатства (а Корней Чуковский, напомню, был первым лауреатом Ленинской премии из награжденных за нехудожественное произведение)?

Думаю — да.

Но как без нее?

Помню, как пять лет назад вышедшая в “Языках славянской культуры” книга переписки Чуковского с Юлианом Григорьевичем Оксманом устыдила меня в моем отношении к “Мастерству Некрасова”. Только прочитав ее, я понял, как сильны мифологические установки.

Для этого тома собрания отыскался и помощник по теме и сосоставитель — ярославец Борис Владимирович Мельгунов. Кропотливо, ничего не упуская и вместе с тем сжато, он и во вступительной статье, и в комментариях освежил, смахнул пыль с увесистого тома, обратился и к дневнику писателя, и к осевшим в архивах спорам вокруг “Мастерства...”, а затем, вместе с Е. Ч., закольцевал книгу документами, связанными с перипетиями выдвижения Чуковского на пресловутую “Ленинку”. И хотя письма “старых большевиков” во главе со Стасовой в ЦК КПСС и глумливое “рекомендательное” письмо туда же Д. Поликарпова уже публиковались, рассекреченные, в периодике, здесь они — рядом с предметом, вызвавшим злобу у “охранителей”. Хорошенько потоптавшись на дореволюционной работе Чуковского в тогдашних газетах, на его раннем некрасоведении, вызвавшем ядовитую желчь у Крупской, кремлевские и околокремлевские старцы перешли к непозволительному, с их точки зрения, интересу Чуковского к аксеновскому “Звездному билету”13 и резюмировали: “А разве перестал вредить советской литературе еще и сейчас этот К. Чуковский? <…> мы указали на моральную чистоту, искренность и правдивость в служении делу Ленина, как одно из условий, дающих право на почетное звание лауреата. Во имя этого принципа мы настаиваем, чтобы Комитет по Ленинским премиям отверг кандидатуру Чуковского, приспособленца, во имя корыстных целей готового пойти на любую сделку с совестью. Именно таким он остается в памяти старшего поколения советских людей”.

Но даже сопроводиловка Поликарпова “старым большевикам” не помогла (он равновесно перечисляет положительные отзывы о Чуковском и его награды, считая сие в принципе достаточным). Члены Комитета были единодушны (первый и последний раз в их практике) и премию Чуковскому дали. Он был как будто доволен: “теперь не всякий чиновник сумеет плюнуть мне в лицо”. А в дневнике записал: “Хотел ли я этого? Ей-богу, нет! Мне вовсе не нужно, чтобы меня <…> тормошили репортеры. Я потому и мог писать мою книгу, что жил в уединении, вдали от толчеи, пренебрегаемый и „Правдой” и „Известиями”. Но моя победа знаменательна, т. к. это победа интеллигенции над Кочетовыми, Архиповыми, Юговым, Лидией Феликсовной Кон и другими сплоченными черносотенцами…”