Читаем без скачивания Блаженные - Джоанн Харрис

Пора бежать, пока на меня никто не смотрит. Не могу, я должен ее увидеть. Дверь сторожит сестра Антуана. Выражение ее лица не сулит ничего хорошего, но она слишком неповоротлива, чтобы меня задержать. Один мой взгляд — Антуана на меня наступает. Смотрит угрожающе, и я вспоминаю силу ее красных ручищ. Но Антуана только женщина. Что она сделает, даже если бросится на меня?

Сестры толпятся, каждой нужно увидеть искореженное тело. Сейчас начнется суматоха, и я улизну. Сестра Виржини смотрит на меня и сжимает кулачки. Сестра Томазина щурится. Я делаю еще один шаг к двери, а сестры клохчут, как перепуганные куры, даже посторониться ума не хватает. Мой внезапный страх — самая настоящая глупость. Нелепо бояться, что они попробуют меня остановить, разве домашние гуси на лису нападут?

Но что-то не заладилось. Почему монашки не смотрят на искореженное тело? Почему ко мне поворачиваются? Еще у цистерцианцев я усвоил: гуси весьма опасны, если их раздразнить. Сейчас они преграждают мне путь, щиплются, досаждают своей вонью, своими упреками… Я прорываюсь к двери, но сестра Антуана поднимает кулак и замахивается для удара, от которого я увернулся бы играючи-шутя. Только я… потрясен и сражен наповал. Я спотыкаюсь прежде, чем ее удар достигает цели. Что за дьявольщина?! Я на коленях, загривок сильно гудит, но еще сильнее мое изумление.

Тела на полу нет!

Еще удар.

Башня пуста.

56. 7 сентября 1611. Бродячий театр Иоанна Постника

Не всем воспоминаниям суждено померкнуть. Теплая погожая осень, славный городок, но часть меня до сих пор мокнет под дождем в монастырской часовне. Часть моей души не то умерла там, не то воскресла — сама не знаю. Я в чудеса не верила, а в тот день узрела нечто, изменившее меня, пусть несильно, зато навсегда. Возможно, в тот день меня защитила святая Мария Морская. Сейчас, целый год спустя, я почти в это верю.

Веревка уходила из-под ног. Наверное, мне мышцу свело, или натяжение совсем ослабло, или гнилые подмости не выдержали. На миг я совершенно спокойно застыла во всполохе молнии, точно муха в янтаре. В последнем отчаянном порыве потянулась за пустотой, в голове была одна-единственная мысль: «Почему я не птица?» Растопыренные пальцы цеплялись за воздух.

Тут прямо перед носом что-то мелькнуло — эфемерная паутинка, нет, веревка! Чудо, самое настоящее чудо! Я едва не упустила ее, в последний миг сообразив: надо ловить. Правой рукой не получилось, но координация сработала, я крепко схватила веревку левой и закачалась в воздухе. «Не верю! Не верю!» — эхом раздавалось в моем сознании, но тут я увидела бледное личико. Да, вон оно, из прорехи в крыше выглядывает. Взгляд серьезный, губы шевелятся, хотят мне что-то сказать. Я все поняла.

Перетта не бросила меня. Небось вскарабкалась по подмостям, которые оставили работники, и в брешь наблюдала за жутким спектаклем. Я подтянула себя наверх — умение лазать по канату, подобно танцам на проволоке, быстро не потеряешь — и заползла на скользкую крышу.

Без сил я лежала на мокрой дранке, а Перетта обнимала меня и радостно ухала. Под нами слышался шум, далекий и непонятный, как шелест прибоя. Кажется, я ненадолго потеряла сознание, с головой погрузилась в дождевую влагу и терпкий запах моря. Больше мне не летать, Эйле навсегда простилась с публикой…

Перетта решительно меня растолкала. Я разлепила веки и увидела целую пантомиму: «конь» — жестом показала Перетта, «скорее», потом жест, всегда означавший Флер. Еще раз — Флер, конь, скорее. Я села, голова сильно кружилась. Маленькая дикарка была права: чем бы ни закончилась драма Лемерля, мне задерживаться не следовало. Сестра Августа тоже попрощалась со зрителями, и, по большому счету, я об этом не жалела.

Перетта за руку потащила меня вниз, к стремянке, которая стояла у крутого ската крыши футах в пятнадцати от нас. Высоты Перетта не боялась, по мокрой крыше лезла с кошачьим проворством, ловко удержалась на водосточном желобе, пропуская меня. Дождь хлестал по лицу, стучал по голове, гром гремел так, словно скалы рушились, неподалеку молния ударила в дерево, которое теперь озаряло округу кровавым сиянием. Казалось, наступил конец света, а мы с Переттой хохотали как безумные. Мы радовались силе грозы, моему спасению и с удовольствием представляли, какую взбучку устроят Лемерлю разъяренные монахини…

Впоследствии я узнала, что он сдался без боя — лишь мямлил, что невиновен, и изумленно смотрел туда, где недавно стояла я. У него словно почву из-под ног выбили. Магия его слов меркла в сравнении с новым чудом. Еще бы, я ведь как в воздухе растворилась. «Чудо! — вскричал кто-то. — Случилось чудо! Святая Мария Морская в трудный час явилась к детям своим. Точь-в-точь как в древних преданиях!»

Сожженное молнией дерево тоже вызвало толки о чуде. Говорят, в честь святой Марии Морской возвели часовенку, мраморную Марию вернули на материк, а у большой часовни стоит новая Русалка, очень похожая на прежнюю. Русалка уже слывет целительницей, из самого Парижа приезжают поклониться месту, где она явилась шестидесяти с лишним смертным.

Епископ Эврё охотно подтвердил рассказ о святой, а Лемерля назвал самозванцем, клеветником, мошенником. Чудесное появление лилии, символа Девы Марии, на плече обвиняемого сочли исчерпывающим доказательством того, что святая явилась по воле Божией и что Лемерль — посланник диавола. Оторопелого и безвольного, его отдали мирскому суду.

Лемерля мне немного жаль. Прежде я его ненавидела, но с тех пор узнала получше и если не простила, то хотя бы поняла. Говорят, его увезли в Ренн, на допрос к местному судье. Я ездила в Ренн, видела арестантскую, где держали Лемерля, и листовки-извещения о его аресте на дверях. Предстоящую казнь расписали с садистскими подробностями, под стать казни Равальяка, убийцы короля, и я мигом почуяла мстительную волю епископа.

Епископ с племянницей вернулись в родовое гнездо Арно, что в Монтобане. Судя по всему, Изабелла пожелала жить скромно, вдали от побережья, и снова присоединилась к монашескому ордену, на сей раз в качестве простой сестры. Надеюсь, ее научат ладить с собой и окружающими.

Самому епископу пришлось труднее. Эврё твердил, что к признанию в нашей часовне его склонили угрозами, но оправиться от последствий не сумел. Поползли слухи о его трусости, двери закрывались, друзья отворачивались. Разве тут до честолюбивых замыслов? Поговаривали, что он, якобы по причине слабого здоровья, решил удалиться на покой, в монастырь, где настоятелем некогда был его ныне покойный брат.

Сама я покинула монастырь в тот же день. Задерживаться опасалась: вдруг арестуют, да и в свете последних событий домом я его больше не считала. Вот я и ускакала на добром коне Лемерля, захватив деньги и провиант, которые нашла в переметных сумках.