Читаем без скачивания Двести лет вместе (1795 – 1995) - Александр Солженицын

И, собственно, – никого из них нельзя в этом винить. Каждая нация в Гулаге ползла спасаться, как может, и чем она меньше и чем поворотливей – тем легче ей это удавалось. А русские в «своих собственных русских» лагерях – опять последняя нация, как были у немцев в Kriegsgefan-genenlagers.

Впрочем, не мы их, а они нас вправе были обвинить, армяне, грузины, горцы: а зачем вы устроили эти лагеря? а зачем вы держите нас силой в вашем государстве? Не держите! – и мы не станем сюда попадать и захватывать такие привлекательные придурочные места. А пока мы у вас в плену – на войне как на войне.

А как с евреями? Ведь переплёл русских с евреями рок, может быть и навсегда, из-за чего эта книга и пишется.

Но ещё прежде того, прежде вот этой строчки, найдутся читатели, бывшие в лагерях и не бывшие, кто с живостью оспорит, что я высказал тут правду. Они скажут, что многие евреи были на общих работах. Они отрекутся, что были такие лагеря, где евреи составляли большинство среди придурков. Тем более отвергнут они, что будто бы нации в лагерях помогали друг другу избирательно и, значит, за счёт остальных. А кто вообще не считают себя какими-то отдельными евреями, а ощущают такими же во всём русскими. Если же где получался перевес евреев на ключевых лагерных постах, то совсем не преднамеренно, выбор шёл по личным признакам, по таланту, по деловым свойствам. Кто ж виноват русским, что у них нет деловых свойств?.. Будут и такие, кто горячо утвердит прямо противоположное: что никому в лагере не жилось так тяжело, как евреям, да это и на Западе так понято: в советских лагерях тяжче всего страдали евреи. Среди писем по «Ивану Денисовичу» было у меня и такое, от анонимного еврея: «Вы встречались с евреями, томившимися вместе с вами безвинно, были, очевидно, не раз свидетелями их мучений и гонений. Они терпели двойной гнёт: заключение и вражду со стороны заключённых. Расскажите об этих людях!»

И если я захотел бы обобщить, что евреям в лагерях жилось особенно тяжело, – мне это будет разрешено, и я не буду осыпан упрёками за несправедливое национальное обобщение. Но в лагерях, где я сидел, было иначе: евреям, насколько обобщать можно, жилось легче, чем остальным.

Экибастузский мой солагерник Семён Бадаш в своих воспоминаниях рассказывает, как он устроился – позже, в норильском лагере – в санчасть: Макс Минц просил за него рентгенолога Ласло Нусбаума просить вольного начальника санчасти. Взяли[1]. Но Бадаш, по крайней мере, кончил на воле три курса медицинского института. А рядом с ним остальной младший медперсонал: Генкин, Горелик, Гуревич (как и мой приятель Л. Копелев, Унжлаг) – и не касались той медицины никогда прежде.

Потеряв чувство юмора, пишут и так: А. Белинков «был отброшен в самую презираемую лагерную категорию "придурков"…» (совсем некстати добавляется «и "доходяг"», но доходяги – это социальные антиподы придурков, да Белинков и не был в доходягах). – «Отброшен в придурки»! – это ж надо выразиться. «Унижен в барины»? – А вот основания: «Копать землю? Но до 23 лет он не только её ни разуне копал, но и в глаза лопаты не видел»[2]. Значит, ничего другого не остаётся, как идти в придурки, ясно.

А вот у Левитина-Краснова мы читаем о литературоведе Пинском, что в лагере он был санинструктором. По лагерной шкале: неплохо, значит, зацепился. Левитин жепишет об этом как о величайшем унижении профессора-гуманитария.

А вот часто печатался уцелевший зэк Лев Разгон, журналист, никакой тоже не медик. Но из рассказа его в «Огоньке» (1988) узнаём: в Вожаеле он был медиком в санчасти, да ещё расконвоированным. (По другим его рассказам – и старшим нормировщиком на страшном лесоповальном лагпункте. Ни из какого рассказа его не просверкнёт, что хоть чуть побывал на общих работах.)

Вот из далёкой Бразилии принесло в СССР еврея Франка Диклера, его посадили, конечно, он и русского не знает – и что же? Имел в лагере блат, получил в заведование больничную кухню – да это сказочный кладезь!

Вот и Александр Воронель, попавший в лагерь «политическим малолеткой», рассказывает: в лагере от первых же шагов «помощь… мне охотно оказывали заключённые-евреи, не имеющие никакого понятия о моих идеях». Еврей-банщик (тоже – весьма важный придурок) сразу выделил его и «велел приходить за любой помощью»; еврей-самоохранник (тоже придурок) препоручил еврею-бригадиру: «Вот, Хаим, тут двое еврейских ребят – не давай их в обиду». И бригадир – взял их под крепкую защиту. «Другие воры, особенно "старики", одобряли его: "Правильно делаешь, Хаим! Своих поддерживаешь! А мы, русские, как волки друг другу"»[3].

А ещё не упустим, что и в лагерном состоянии – многим евреям, уже по традиции общего взгляда, «сами собой» плыли в руки коммерческие сделки, даже если зэк-еврей их вовсе не создавал сам и не искал, как М. Хейфец. Об этом он выразительно замечает: «Как жаль, что подобные ситуации нельзя описать на материале лагерной жизни. А богатые, красивые есть сюжеты! Но всё та же этика "надёжного" еврея замыкает мне уста. Что поделаешь: хоть маленькая, но коммерческая тайна должна – по законам племени- сохраняться навсегда»[4].

Латыш Ане Бернштейн, один из моих свидетелей по «Архипелагу», считает, что он лишь потому выжил в лагерях, что в тяжёлые минуты обращался за помощью к евреям, а те по фамилии, да и по подвижному облику, принимали его за своего – и всегда выручали. В лагерях же, где он побывал (например буреполомские, начальник Перельман), евреи, говорит, всегда составляли всю правящую верхушку и евреи же были ведущие вольнонаёмные (Шульман – начальник спецотдела, Гринберг – начальник лагпункта, Кегельс – главный механик завода), и, по его рассказам, в избранный себе штат подбирали из заключённых – тоже евреев.

Этот у евреев национальный контакт между вольными начальниками и зэками невозможно упустить из виду. Еврей-вольный не настолько был глуп, чтобы в еврее-заключённом действительно увидеть «врага народа» или злого хищника народного достояния (как это видел оболваненный русский в русском), он прежде всего видел в нём страдающего соплеменника, – и хвала евреям за эту трезвость! Кто знает великолепную еврейскую взаимовыручку (ещё так обострённую массовой гибелью евреев при Гитлере), тот поймёт, что не мог вольный начальник-еврей равнодушно смотреть, как у него в лагере барахтаются в голоде и умирают евреи-зэки, – и не помочь. Но невероятно представить такого вольного русского, который взялся бы спасать и выдвигать на льготные места русских зэков за одну лишь их нацию – хоть нас в одну коллективизацию 15 миллионов погибло: много нас, со всеми не оберёшься, да даже и в голову не придёт.

Иногда благополучно стягивается такая компания евреев-зэков и уже не занятая свирепой борьбой за выживание, – чего только не придумает? Вот инженер Абрам Зисман рассказывает: в Ново-Архангельском лагере «занялись [мы] в свободное время подсчётом: сколько еврейских погромов было за всё существование Российского Государства. Заинтересовали этим вопросом и начальство лагеря, миролюбиво к нам относящееся. "Начлаг" был капитан Гремин (Н. Гершель – еврей, сын портного из Жлобина), – начальство написало в Ленинград в архив быв. Мин. Внут. Дел, – оттуда месяцев через восемь пришла справка… от 1811 по 1917 г. на территории России было 76 еврейских погромов, число жертв исчисляется около трёх тысяч человек» (т.е. всех, так или иначе пострадавших). Автор напоминает, что в средневековой Испании за 6 месяцев было убито около 20 тысяч евреев[5].

Сюжетную ноту вносят и воспоминания коммуниста Иосифа Бергера о высоком стукаче Льве Ильиче Инжире: бывший меньшевик, арестованный в 1930, он сразу пошёл на сотрудничество с ГПУ в опасении репрессий против семьи и потери квартиры в центре Москвы: «помог в подготовке меньшевистского процесса» 1931 года, подписывал фальшивые обвинения на своих лучших друзей; тут же, в 1931, был освобождён и назначен главным бухгалтером Беломорстроя; при Ежове – и главным бухгалтером ГУЛага, при «полном к нему доверии и наличии связей на самых верхах НКВД» (Инжир вспоминал и одного «ветерана НКВД, еврея, пересыпавшего свою речь изречениями из Талмуда»), – и снова арестован в противоежовской волне. Однако бывшие коллеги по ГУЛагу устроили Инжира льготно и в лагере, но здесь он уже стал явным «доносчиком и провокатором», зэки подозревали, что и богатые посылки, получаемые им, – не от родственников, а от Третьего Отдела. Всё же в 1953 он, в тайшетском лагере, снова получил срок, на этот раз обвинён в троцкизме, а также что скрыл от Третьего Отдела «симпатии к государству Израиль» его подельников[6].

Всемирно известный БелБалтлаг вобрал в себя в 1931-1932 годах сотни тысяч русских, украинских и среднеазиатских мужиков. Раскрыв августовскую газету 1933 года, посвящённую окончанию канала, читаем список награждённых. Ордена пониже получают там и бетонщики, арматурщики, но высший орден, орден Ленина, – только восемь человек, ещё с большими фотографиями каждого, и дан он лишь двум собственно инженерам, но зато – всему высшему руководству канала (по сталинскому пониманию роли личности). И кто же там во главе? Генрих Ягода, нарком НКВД. Матвей Берман, начальник ГУЛага. Семён Фирин, начальник БелБалтлага (к моменту награды – уже начальник Дмитлага, и там повторится вся картинка ещё раз). Лазарь Коган, начальник строительства (таковым поедет и на Волгоканал). Яков Рапопорт, заместитель начальника строительства. Нафталий Френкель, начальник работ Беломорстроя (и злой дух всего Архипелага)[7].