Читаем без скачивания Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой - Юрий Брайдер

А в тот день Скрунда еще не успел заправить машину, как поступил вызов из колхоза «Большевик» — племенной бык поднял на рога зазевавшегося скотника. Съездили впустую, мертвецов «Скорая помощь» не забирала.

Затем диспетчерская послала их на другой конец района, где бешеная лисица искусала дачников. Дорога в те края была такая, что впору гусеничный тягач на подмогу вызывать.

— Ну ты, курва всемогущая, — Сусанин поднял глаза к небу, а дабы показать, что он обращается именно к богу, а не к кому-нибудь другому, еще и наложил на себя крестное знамение по старообрядческому канону. — Гаси светило дневное, труби отбой.

(С наступлением ночи количество вызовов обычно уменьшалось, и бригада всегда ждала прихода сумерек как милости божьей.) Седой, словно хлоркой отбеленный, Скрунда неодобрительно покосился на Сусанина и пробурчал:

— Ты язык-то свой поганый придержи, баламут. А не то в пекле будешь сковородки горячие лизать.

— С тобой на пару, герр зондерфюрер, — огрызнулся Сусанин. — Сознайся, сколько душ невинных погубил?

— Тьфу на тебя! — Скрунда покрепче перехватил руль, на тряской дороге так и норовивший вырваться из рук.

Вот такая у них была манера разговора, хотя относились они друг к другу с уважением.

Внезапно вдруг резко потемнело, как это бывает перед грозой, хотя блеклое вечернее небо не пятнало ни единое облачко.

— Что за наваждение! — Скрунда, почти упиравшийся макушкой в потолок кабины, наклонил голову, чтобы заглянуть в боковое окошко. — Куда это солнце подевалось?

И в самом деле — красноватый солнечный диск, еще совсем недавно резво бежавший над кронами придорожных елок, канул неизвестно куда.

Скрунда затормозил так резко, что машину едва в кювет не занесло. Все уставились на запад, где с небом происходило что-то необычайное: прозрачная даль над горизонтом мутнела, как это бывает, например, когда оконное стекло покрывается снаружи наледью.

Наледь эта, странная, уже одной своей непривычностью, распространялась не только ввысь, но и вширь, заковывая изменчивый и вольный небосвод в несокрушимые, омертвевшие формы. На краткий момент сквозь мутный монолит вновь вспыхнуло солнце — расплющенное багровое пятно, искаженное рефракцией до неузнаваемости. Возникли и вновь поблекли тени.

— Ну что, добрехался, костоправ? — зловеще спросил Скрунда. — Вот сволочь, самого господа бога допек!

— Эй, я пошутил! — Сусанин, все еще продолжая ерничать, глянул по сторонам. — Побаловались, и хватит! Если надо, я извиниться могу.

На Верку навалилась безысходная, почти физически ощутимая тоска, какая бывает у человека перед сердечным приступом. Она словно в дурную дрему провалилась и беспощадно ясным чутьем сомнамбулы поняла, что никогда больше не увидит ни солнца, ни голубого неба, ни прежнего мира. Небеса и земля вокруг были мертвы. Мертвы были бранящиеся между собой Скрунда и Сусанин. Мертва, наверное, была уже и она сама.

Все краски вокруг выцвели и угасли, хотя ночь так и не наступила. Даже сейчас хорошо различались далекие дымы над Талашевском, плоская вершина Партизанской горы и мельтешение птиц над озерами. С севера на юг над землей нависала арка чистого света, которую с обеих сторон поджимала тяжкая, все более густеющая муть. Неизвестно откуда налетевший ветер горячо дохнул в лицо, качнул ветки деревьев, закружил придорожный мусор. На ветровое стекло шлепнулось странное насекомое — огромный, с палец величиной, желтый кузнечик.

— Молись, пустозвон! — Скрунда схватился за монтировку. — Проси у бога милости.

— Пошел ты… — огрызнулся Сусанин, однако из машины вылез и, глянув вверх, собрался отпустить еще одну глумливую шутку, но в последний момент осекся и пробормотал примирительно: — Ну ладно, виноват… признаюсь. Разрази меня гром за те слова. Но только одного меня… Зачем посторонних людей пугать?

Неласковое, на глазах перерождающееся небо отнеслось к его словам столь же равнодушно, как и к стрекотанию странного насекомого. Живой свет, еще державшийся и зените, погас, и сызмальства привычный бездонный простор превратился в глухой серый ковер, по поверхности которого время от времени пробегали какие-то тени. Тягостная тишина стояла вокруг, только в какой-то дальней деревне выли собаки.

Скрунда пощелкал ключом зажигания, снял с рычагов и поднес к уху трубку радиостанции.

— Все! — выдохнул он со зловещим удовлетворением. — Конец. Отпели донские соловьи.

— Да брось ты! — Сусанин все еще хорохорился. — Обыкновенное солнечное затмение. Вызови диспетчера. Он тебе подтвердит.

— Никто уже ничего не подтвердит, — на лицо Скрунды легла печать отрешенности, даже покоя, как бывает с человеком, долгое время пребывавшим в неведении относительно своей неизлечимой болезни и наконец-то узнавшим правду.

— Припрыгали… Сон у меня вещий был недавно. Переполнилась чаша божьего терпения. Остались мы одни против дьявола… Нагие и босые, с пустыми руками. Отвернулись от нас домашние звери, и заглохли могучие машины…

— А ты мистик, однако, — Сусанин поднял капот машины и принялся копаться в моторе. — Аккумулятор сдох, вот и все дела…

— На аккумулятор нечего пенять, — равнодушно ответил Скрунда. — Новый он. Забыл, как месяц назад вместе с тобой его ставили?

— Ну тогда ничего не пойму… — Сусанин закурил. — Что делать будем?

— В город пойдем. С внуками проститься хочу. Не в твоей же компании помирать.

— Ты что, и в самом деле считаешь, что я во всем виноват?

— Сказано: чаша терпения переполнилась. Вот твое богохульство последней каплей и оказалось… А если не ты, так кто-нибудь другой беду накликал бы. Минутой раньше, минутой позже…

Верка, почему-то ни на йоту не усомнившаяся в словах водителя, неуверенно произнесла:

— Но ведь нельзя же так… Всех сразу… Обещали, что сначала суд будет.

— Это две тысячи лет назад обещали, когда еще жила надежда на исправление рода людского. А нынче поздно… Теперь нас всех могила исправит.

Не взяв с собой даже куртки, он вылез из машины и, не оборачиваясь, зашагал к городу — неторопливо и обреченно, словно на казнь. Сусанин, наоборот, прихватил все более или менее ценное — фельдшерский чемодан, аптечку и даже кислородную подушку.

— Ты, Вера, этого старого пердуна не слушай, — сказал он. — Крыша у него поехала, я давно замечаю. Держись меня. Все само собой образуется. Главное, в панику не впадать.

Они двинулись вслед за Скрундой и вскоре почти догнали его. Старик что-то бормотал на ходу и время от времени принимался размахивать руками, словно невидимых мух отгонял, что подтверждало предположение Сусанина о его душевном нездоровье.

Первый же километровый столб возвестил о том, что расстояние до Талашевска составляет двенадцать километров — три часа хорошего хода. Вскоре на дороге показалась неподвижная машина — допотопный «Москвич», навьюченный, как верблюд, разнообразной поклажей. Мужчина в ковбойке, чертыхаясь, продувал карбюратор (возле ног его были аккуратно разложены на газете разобранный бензонасос, трамблер и магнето), а у обочины женщина баюкала на коленях ребенка.

Скрунда прошел мимо них так, словно это был давно опостылевший мираж, зато Верка и Сусанин задержались на минутку.

— Нет, это прямо цирк какой-то, — сказал мужчина, вытирая ветошью руки. — Водки нет, колбасы нет, покрышек нет, а теперь еще и искра пропала. Скоро воздух будет по карточкам. Кстати, совсем недавно вон за тем леском самолет упал… Кукурузник. Видно, и его искра подвела.

Свой нажитый трудовым потом автомобиль семейство бросать посреди дороги не собиралось, и Сусанин пообещал им при первой возможности прислать из города техпомощь. Неизвестно, верил ли он в свои слова сам. Верка подошла к женщине и через ее плечо глянула на ребенка, уже начавшего беспокойно задремывать.

Женщина, покосившись на Веркин белый халат, сказала:

— Капризничает что-то… Наверное, зубки режутся.

— Тут недалеко деревня есть, — острая жалость вдруг сжала ее сердце. — Попросились бы на ночлег.

— Ничего, у нас палатка с собой.

Где-то невдалеке, в кустарниках, покрывавших торфяное болото, раздался жуткий, нечеловеческий хохот, быстро перешедший в глухое, злобное хныканье. С другой стороны дороги немедленно последовал ответ — словно это перекликались сумасшедшие, заблудившиеся в ранних сумерках. Ребенок встрепенулся, скорее даже не от звуков, а от испуга матери.

— Кто же это здесь такой… голосистый? — она зябко передернула плечами.

— Птицы болотные, — сказала Верка, стараясь скрыть дрожь в своем голосе.

— День какой-то дурацкий… Все наперекосяк… И небо это на душу давит, и машина барахлит, и сынок все нервы вымотал…

— Бывает, — кивнула Верка. — Но вы все же поискали бы себе ночлег понадежней. Тут у нас и волки водятся.