Читаем без скачивания Я вас люблю - Ирина Муравьева

– О чём мы сейчас говорим! – прошептала Дина. – Какие французы, какие открытия!

– К святому угоднику надо, – шамкая ртом, заплакала няня. – А кроме него, и никто не поможет. Теперь по церквам-то такое творится! Туда не зайдёшь! А к угоднику надо.

– Дайте вы мне закончить! – дёрнул щекой отец. – Я надеюсь и буду надеяться. Она бы, может, и не заболела вовсе, если бы не сильнейшее нервное потрясение. Мы знаем, о чём идет речь. И ты, Дина, знаешь. И вы, дорогая Алиса, поскольку вы ей и сказали…

Из круглых и выпуклых глаз Алисы Юльевны хлынули слёзы.

– Я виновата в том, что она стала как сумасшедшая? А разве, когда мне сказали, и я к ней пришла, и она мне сказала: «Ну что?» – разве я бы могла…

Дина вскочила со стула и обеими ладонями зажала ей рот.

– Алиса, вы здесь ни при чём! Папа! Алиса Юльевна не могла скрыть от Таты, что у этого… что у её…

– Я знаю! Да знаю я всё! – Доктор Лотосов резко отодвинул от себя чашку. Лицо его стало несчастным. – У Веденяпина забрали сына в ЧК, ему не до Таты. Он даже не знает, я полагаю, что она у нас тут чуть не померла!

Махнул рукой и закашлялся.

– И что же теперь? – тихо спросила Дина. – Теперь-то что будет?

– Я советовался со своими коллегами, в частности с доктором Лернером, психоневрологом. Он умный человек и врач первоклассный. Доктор Лернер считает, что эти симптомы должны постепенно пройти. Она увидит ребёнка, возьмёт его на руки… С ней нужно постоянно разговаривать, не оставлять её одну. Короче: я очень надеюсь.

– Я могу позвонить Веденяпину, – пробормотала Дина и посмотрела исподлобья. – Я попрошу его…

– Не смей! – крикнул доктор Лотосов и весь затрясся. – Я тебе запрещаю! Он ей и так всю жизнь искалечил, чёрт бы его побрал! Без него справимся! Ты слышала? Я тебе запрещаю!

В коридоре резко зазвонил телефон. Дина, как кошка, мягко, почти не касаясь пола, выбежала из столовой. Няня посмотрела ей вслед мокрыми глазами, из которых слёзы не выкатывались, а так и стояли, как будто не знали, куда им деваться.

– И Динку к угоднику… – прошамкала няня. – Ох, сглазили девок…

Через двадцать минут Дина Форгерер в лёгкой шубке, с лицом молодым, бархатистым от пудры, ещё сильнее пахнущая духами, заглянула в столовую, где Алиса Юльевна кормила румяного и пухлого Илюшу.

– Я на репетицию, Алиса Юльевна, – быстро сказала Дина и взмахнула ресницами. – Вернусь очень поздно.

Алиса Юльевна сердито и покорно посмотрела ей вслед.

– Какие сейчас репетиции? – пробормотала она и погрозила залезшему рукою в тарелку Илюше. – А ты не шали! У нас мама болеет!

Машина с потушенными фарами ждала Дину у той самой церкви, где много лет назад влюблённый, снимая и вновь надевая пенсне на шнурочке, Антон Палыч Чехов смотрел на свою черноглазую Книппер, как кролики смотрят на сытых удавов. «Согласен взять в жёны?» – «Согласен, согласен».

Но это и впрямь было очень давно. «Кто старое, – как говорится, – помянет…» А вот в ту минуту, как Дина спешила к погасшей машине, сама Ольга Книппер, весьма постаревшая, с седыми нитями в своих всё ещё густых, мелко вьющихся волосах, в тяжёлом весеннем пальто, подъезжала к Берлину, где труппа мечтала остаться навеки, но не получилось: вернулись обратно.

В Берлине же в эту минуту, в том самом большом ресторане «Медведь», где пели и шумно плясали цыгане, ел карпа в сметане муж Дины, и Соня, цыганка, с увядшею розой, большая, вся в огненном бисере пота, сидела, смеясь, на коленях артиста и розой его щекотала по горлу.

А так и бывает: всё в ту же минуту, и в ту же секунду, и в то же мгновенье. И главное: вечно. Пока ещё живы.

За рулём сидел плотный, смуглый даже в полутьме, со слегка опухшим лицом человек, белая рубашка которого, видная в до конца расстёгнутом пальто, казалась мраморной: столь жёстко была накрахмалена.

– Давно меня ждёте? – открывая дверцу, спросила Дина.

– Нет, только подъехал. Садитесь.

– Куда мы сегодня? – нахмурясь, спросила она.

– Хотите, я вас кое с кем познакомлю? Весьма любопытная дама. К тому же красива.

– Куда же мы едем?

– Мы едем в гостиницу. Сейчас она называется «Красный флот», а в прежние времена называлась «Лоскутная». Здесь недалеко, в Лоскутном переулке.

– Зачем она мне, ваша дама? – так же хмуро спросила Дина Форгерер.

– А вы познакомьтесь сперва и поймёте.

Бывшая «Лоскутная» даже внешне поражала своею грязью и запущенностью. Швейцара давно упразднили, и вместо швейцара у подъезда стояла группа молодых матросов, нетрезвых, в широких брюках-раструбах, и лузгала семечки. Рядом с ними на уже освободившемся от снега асфальте валялись пустые бутылки из-под коньяка «Мартель» и сильно пахло спиртным.

– Куда вы, товарищи? – Матросы заслонили вход.

– К товарищу Рейснер, – ответил спутник Дины Форгерер.

– Документ ваш, товарищ, – осипшим и злым голосом сказал один из матросов.

Динин спутник достал из кармана документы. Матрос долго изучал и наконец вернул с некоторым недоумением.

– У товарища Рейснер сейчас посетители. Товарищи писатели и товарищи поэты. Ей сообщили о вашем приходе?

– Можете проверить, – равнодушно ответил Динин спутник.

– И женщина с вами?

– И женщина со мной. Дина Ивановна, покажите товарищам свои документы.

– Не надо, – вдруг сказал матрос и смачно сплюнул себе под ноги пахнущую коньяком густую слюну. – Пускай так проходит.

– Алексей Валерьянович, пойдёмте отсюда! – зашипела Дина. – Ну, я не хочу!

Но матросы уже подтолкнули их к двери, пришлось войти. Старые бронзовые лампы, прежде миролюбивым светом освещавшие фойе с развешанными по стенам картинами, были побиты, и всюду валялись осколки. На картинах чернели пробитые пулями дыры. Бархатные диваны ржавели винными потёками и вмятинами от погашенных папирос. Грубо и кисловато пахло немытым телом и табаком.

– К товарищу Рейснер на третий этаж! Она в угловых апартаментах! – крикнул вдогонку тот матрос, который проверял документы.

В гостинице было тепло, и Дина скинула шубку, сбросила с головы вязаный шарф. На третьем этаже стоял дикий шум, словно за закрытыми дверями поселился табор. Алексей Валерьянович без стука вошёл в номер, на вызолоченной ручке которого чернела записка: «Ни шагу – без стука!»

Перед треснутым зеркалом стояла и красила губы очень высокая женщина, сложенная, как античная богиня. Всё было большим и прекрасным: и руки в больших перстнях, и ноги в щегольских ботинках, и волосы, крупными коринфскими завитками уложенные надо лбом, и глаза – спокойные и бешеные одновременно, похожие на спелые виноградины своим чистым зеленовато-солнечным цветом, которые вдруг очень ярко темнели, когда опускались густые ресницы. На женщине была стянутая широким ремнём кожаная куртка, верхние пуговицы которой от тепла в комнате были расстёгнуты, и плавная, длинная, статная шея белела, как шеи у статуй.

На кровати нарочно, как показалось Дине, чернел кусок пайкового хлеба и валялась непочатая бутылка водки, но рядом, на столе, дымилось блюдо с чем-то горячим, краснела тонко нарезанная колбаса, блестела икра с сизоватым налётом на мелких своих, плотно сдавленных зёрнах, и тот же «Мартель», разомлевший в бутылках, раскинул, как сеть, по неубранной комнате свой ярко цветущий, пылающий запах.

– Приветствую вас, Алексей Валерьянович, – весело сказала женщина в кожанке и протянула большую прекрасную белую руку.

Алексей Валерьянович шутливо поднёс эту руку к губам и вдруг отшатнулся.

– О Боже! Откуда же это?

– Колечко? – ещё веселее спросила женщина. – А это мы экспроприировали!

Алексей Валерьянович обернулся к Дине, удивлённо и исподлобья смотрящей на них.

– Знакомьтесь: Лариса Михайловна Рейснер, Дина Ивановна Форгерер, актриса нового театра.

– Вы что, комиссар? Почему вы вся в коже? – громко и резко спросила Дина.

– Я? Да, – прищурилась своими золотисто-зелёными глазами античная богиня. – Пойдём-те к моим знаменитостям, они здесь, в соседнем номере. Вовсю расшумелись, мерзавцы! Боюсь: напились там до чёрта! Пора бы прогнать, да душа не велит!

В соседней комнате Дининым глазам открылась совсем уж странная и, правду сказать, отталкивающая картина: три очень заросших и пьяных матроса с неправдоподобно большими маузерами, наполовину торчащими из чёрных штанов, с лицами свирепыми и опухшими от многодневного пьянства, бормотали частушки и громко выстукивали каблуками чечётку, не вставая со стульев, а рядом на диване, тоже пьяный и мертвенно бледный от этого, лежал златовласый Сергунька Есенин, хорошо запомнившийся Дине Ивановне Форгерер с того поэтического вечера, когда он читал о печальных берёзах. Томную и золотую голову поэта Есенина с помощью кобуры поддерживал коротко стриженный, с густыми чёрными бровями мужчина, который радостно оскалился при виде вошедшей в комнату Ларисы Михайловны Рейснер.