Читаем без скачивания Я вас люблю - Ирина Муравьева

Алексей Валерьянович осторожно провёл пальцами по её левой груди и осторожно поцеловал сосок, еле дотрагиваясь губами. Она слегка вздрогнула.

– Ложись, – попросил он.

Дина покорно легла на диван, не снявши своих лакированных туфель с большими блестящими пряжками, – подарок далёкого мужа. Хиромант, тёмный человек, работник научно-технического отделения Высшего совета народного хозяйства Алексей Валерьянович Барченко ловкими руками стянул с неё чёрную юбку, и теперь, белея в темноте слегка угловатым, заметно напрягшимся телом, она лежала перед ним с открытыми, блестящими глазами и, сдерживая дыхание, смотрела на него.

Он начал целовать её ноги в шёлковых чулках, потом её узкие бедра. Тонкая сорочка мешала ему, и он одним резким движением сорвал её и отбросил на ковер. На ней остались только кружевные панталоны и чёрные чулки на подвязках.

– Сними, – прошептал он.

По-прежнему не отводя глаз от его лица, она сбросила с себя всё и замерла.

– Моя красота, – хрипло сказал Барченко. – Моё откровение…

Он быстро разделся до белья, быстро прошёл во глубину кабинета и вернулся с кальяном. Странный, слегка тошнотворный запах расплылся по кабинету. Дина лежала, не шевелясь.

– Вот это и есть то, что мне нужно, – шептал Алексей Валерьянович, вдыхая и выдыхая дым и в промежутке дотрагиваясь до её груди осторожными губами. – Твоя красота и твоё откровение…

Прикосновения его пальцев стали горячими. Дина слегка застонала, но тут же притихла.

– Не двигайся, не шевелись, – попросил он, – мне только смотреть на тебя…

Он прикрыл глаза и начал губами ощупывать низ её живота.

– Да, я был уверен, что это существует… такая красота… – бормотал он, всё глубже и глубже впиваясь в неё. – Никто мне не верил… А я говорил: она есть, и только она – откровение. И вот я нашёл… я обрёл наконец… Вы слышите музыку? Это оттуда.

Дина закрыла лицо руками, почувствовав его губы глубоко внутри. Алексей Валерьянович оторвался от неё, поднял голову:

– Твоя красота подтверждает догадки… лежи, ради Бога, не двигайся.

– Вы снова… гипнозом? – прошептала Дина.

– Ты сильная, ты очень сильная, гипнозом тебя не возьмёшь…

Она начал опять покрывать её тело легкими и осторожными поцелуями. И Дина опять застонала.

– Тихонько, тихонько, – зашептал он. – Ты хочешь поглубже?

Она замотала головой. Глаза её наполнились страхом.

– Давай я не буду касаться, а буду смотреть на тебя… Просто буду смотреть.

Ладонью он приподнял её голову, и Динины волосы, хлынув из-под его пальцев, закрыли половину его руки.

– Вот так, – прошептал он и отложил кальян в сторону. – Ты – тайна земли, ты – её откровение.

Несколько минут он молча смотрел на неё. Дина беспокойно рванулась над его рукой и громко, безудержно застонала.

– Что ты чувствуешь? – спросил он. – Мою силу ты чувствуешь?

Она закусила губу так, что кожа сразу же вспухла.

– Не хочешь? – прошептал он. – Хочешь сама?

Динино тело вдруг стало горячим и влажным. Она прижала к горлу пальцы левой руки, как будто хотела сдавить внутри горла свой стон, но стон разрастался: она закричала.

– Кричи! Ты свобода! Ты жизнь! Ты – Женщина Мира, – продолжал бормотать Алексей Валерьянович, всматриваясь в её запрокинутое лицо своими расширенными зрачками. – Умрут, все умрут, ты – останешься… В тебе родники всей Вселенной… Ты чувствуешь их?

Он вынул ладонь из-под её головы. Динино тело начало извиваться, почти падая с дивана. Лицо искривилось восторгом, которым, бывает, кривится лицо потерявшего разум. Горячая влага, напоминающая сильно разведённое молоко, хлынула из неё: ноги и диван стали мокрыми. Алексей Валерьянович подставил свою ладонь под эту влагу и радостно засмеялся:

– Вот так, моя девочка! Так, моя радость! Они говорят: революция! Они говорят: коммунизм! Да разве им, мёртвым, дано это счастье?

Дина зажмурилась, слёзы заливали её щёки.

– Какие потоки в тебе! Родники! И соли, и крови, и млека, и мёда! Вот так, моя девочка! Плачь, моя радость!

Через минуту она крепко спала, а Барченко Алексей Валерьянович, накинув пиджак на широкие плечи, сидел за столом и, пригнувшись к бумаге, писал, задыхаясь.

Через два часа Дина в купальном белом халате Алексея Валерьяновича, с полотенцем на только что вымытой голове, сидела с ногами на кресле в столовой и пила горячее молоко. Барченко, очень бледный и словно бы даже больной, сидел у её ног так же, как тогда, в кабинете.

– Что нынче? – тихо спросила Дина. – Удачно? Удался ваш опыт сегодняшний, да?

– Если вы так уверены, что я ставлю опыты, зачем вы приходите? Вы замужем. Я ни на чём не настаивал. На вас я никаких опытов не ставлю. Вы мне самому больше жизни нужны.

– Алексей Валерьянович! – резко перебила Дина. – Так не любят. Во всяком случае, я о такой любви не знаю. Но я другое знаю: вы меня сводите с ума. Я только и жду вашего звонка, я к вам бегу, как собачонка, я жить не хочу! Отпустите меня!

– Я вас не держу, – спокойно сказал Барченко.

– Нет, вы меня держите! Вы меня держите!

– Чем? Не пайками же! – Он брезгливо поморщился. – Я вас и без этого буду кормить. И вас, и всю вашу семью.

Она вспыхнула и вскочила с кресла.

– Я, наверное, единственный человек на земле, который знает, чем это всё кончится. Вся эта затея, – продолжал он. – Моя смерть мне тоже известна. Но я напоследок хотел бы пробраться…

Он замолчал.

– А впрочем, неважно. Не стоит об этом. Я вас отвезу. Куда вы? Домой или сразу в театр?

Она опустила голову в намотанном на неё полотенце и исподлобья посмотрела на него:

– Когда вы меня позовёте опять?

– Не знаю. Я, может быть, скоро уеду.

– Опять на Тибет? К мудрецам?

– Нет, сначала на Кольский. Простите меня, я устал.

– Выгоняете? – хмуро спросила Дина, и ярко-сиреневые глаза её почернели от слёз. – А я не уйду! Где ваш шофёр? Велите ему отвезти в Большой Воздвиженский молока побольше – мы Илюшу вашим молоком после ангины отпаиваем! – а я никуда не уйду! И не гоните меня! Вы же на мне, чёрт бы вас побрал, опыты ставите! Вам тело моё очень нужно для опытов! И мозг мой, и тело! А то, что во мне сердце есть, это вам безразлично! Кто там в ЧК у вас сердцем заведует?

Алексей Валерьянович медленно поднял на неё усталые глаза.

– У вас опять истерика, Дина. Это я виноват. Я переусердствовал. Простите меня.

Вдруг она вскочила с кресла, опустилась на пол, сильными руками развернула его к себе и прижалась к нему.

– Пусть у меня истерика, пусть! Вы же говорите, что истерика – это самое высокое состояние! Вы вон шаманов любите, потому что они всё время в истерике! Вы опиум курите! Вы и на Тибет собрались, чтоб только проверить, как там у них с истерикой, на что они способны, китайцы эти!

– Они не китайцы, – тихо возразил он.

– Ну, пусть не китайцы! Там все всё равно косоглазые!

– Дина, я не истерику изучаю, а массовые психозы, поэтому мне и чекисты любопытны, и сам…

Он вдруг замолчал. Она понимающе кивнула.

– Я знаю, про что вы, ведь мы говорили…

– Они меня тоже убьют, – прошептал он, усмехаясь. – Но, может быть, правда, не сразу. Там тоже есть мистики. Орден бесовский. А я им пока ещё нужен.

– Алёшенька, – умоляюще сказала Дина и изо всей силы обвилась вокруг него. Полотенце упало, и мокрые блестящие кудри завалили его плечи. – Не мучайте меня. Давайте хоть раз: так, как это бывает. Ну, как у людей. Без шаманов, без опия…

Совсем рассвело, когда машина Алексея Валерьяновича Барченко остановилась у церкви, где восемнадцать лет назад обвенчали Антона Чехова, великого русского классика, и Книппер, по паспорту немку, актрису из МХАТа.

Дина Форгерер, белая, как зубной порошок, в низко надвинутом на брови вязаном шарфе, и нестарый, но, судя по всему, утомлённый жизнью человек с немного опухшим лицом, одетый в ворсистое заграничное пальто, вышли из этой машины, причём в руках у мужчины была корзина, и, кажется, очень тяжёлая, и сбоку торчала из этой корзины бутылка с янтарным подсолнечным маслом. Не глядя друг на друга, они подошли к двухэтажному обшарпанному дому, и мужчина передал ей в руки и эту корзину, и масло с ней вместе. Потом Дина сразу исчезла в дверях, а он сел в машину и тоже уехал.

История знакомства Дины Форгерер и Барченко Алексея Валерьяновича была довольно простой. На одном из предварительных показов спектакля «Синяя птица», когда режиссёр театра, молодой и смертельно больной человек Евгений Багратионович, с глазами хотя и слезящимися, но очень яркими, как это бывает у очень больных, в сотый раз объяснял, как именно робкой цепочкой идти вслед за синей, невидимой птицей, когда он, смертельно больной человек, с еле заметными следами только что втянутого во глубину носа нежно сверкающего порошка, показывал сам, невзирая на боль, как двигаться сквозь белизну облаков (а целая сцена была в облаках, недавно пошитых из марли!), явились в театр большие начальники. И был среди них Алексей Валерьянович. Он сразу увидел в шеренге статистов, которых учили взбираться на небо (хотя не кормили давно и не грели, и кофе был жиже воды и грязнее!), он сразу увидел в шеренге статистов совсем молодую и гибкую Дину.