Читаем без скачивания Новый Мир ( № 12 2007) - Новый Мир Новый Мир

В связи с этим изданием мне неприятно лишь одно, и это, слава Богу, не относится к новому опыту биографии Чуковского, но — к нашим пресловутым “добрым нравам литературы”. Я имею в виду непременное упоминание в большинстве откликов о семейных отношениях автора биографии К. Ч. и автора биографии Пастернака в той же серии. Не о том вы, господа. Сегодня написать подобную хронологическую биографию, когда опубликованы горы материалов, открыты архивы, работает музей и т. д., может лишь человек либо очень молодой, либо очень смелый. Я бы не взялся ни за что, ну, может, “Чуковский и Чехов”, ну, “Чуковский как психолог”. Лукьянова взялась: прочитала все, что сумела достать, обратилась за помощью ко всем, кто мог помочь, непрерывно переносила сроки сдачи рукописи в издательство, продлевала договор, сидела в библиотеках, ездила в Англию, опрашивала родных и знакомых, почти никого не забыла. Да еще и выправила свою работу во втором издании.

Теперь дело за “малым” — решиться нам на чтение этой тысячи страниц.

А почему бы и нет, читают же англичане своего Бозвелла — и ничего!

1 “Наедине с самим собой. Диалог по прочтении рукописи Корнея Чуковского”. — “Московские новости”, 1990, № 37, 16 сентября.

2 См. “ Вся „Чукоккала” и „весь Чуковский” ” —  “Новый мир”, 2000, № 7.

Малый ледниковый период

Алексей Герман, Светлана Кармалита. Что сказал табачник с Табачной улицы. [Киносценарии]. СПб., “Сеанс”; “Амфора”, 2006, 702 стр.

Существует теория, что время наивысшего подъема великороссийской государственности приходится на периоды климатических похолоданий, начиная с так называемого “малого ледникового периода” XVII — XVIII веков. Магистральная тема сценариев Алексея Германа и Светланы Кармалиты, вошедших в сборник “Что сказал табачник с Табачной улицы”, — великая стужа имперской мощи. “Подморозить Россию” — всегда ли это субъективное желание очередного правителя? Возможно, именно природные циклы, накладываясь на державные усилия, порождают тот феномен, что называется “особым русским путем”, вызывающий раздражение у западников, любезный сердцу почвенников, труднообъяснимый не- ангажированному сознанию.

У Германа как человека общественного и в значительной степени медийного репутация либерала и чуть ли не диссидента, что отчасти создает предмет путаницы. Фильмы Германа действительно попадали под запреты, и долгое время средства к существованию ему и супруге давала не режиссура, а написанные на заказ сценарии. Но отыскать в “Проверке на дорогах” или “Двадцати днях без войны” — используем один из шаблонов сусловской пропаганды — махровую антисоветчину могли только зашуганные партийные кинобоссы. На уровне авторского кино Герман воспроизводил всю систему советского кинопредставления о мире, за вычетом одной составляющей — финального пафоса. Вместе с крепким жанровиком Говорухиным он являл собой типаж “последнего советского режиссера”.

Зима, холод, мороз, синонимичные испытаниям на крепость — и человека, и государства, — могут быть представлены либо как безысходный ужас гиперборейской “империи зла”, либо как природная стихия, соразмерная масштабам истории. Не случайно сквозной образ в сценариях Германа и Кармалиты — снег, убеливший грехи земли. Покров, наброшенный на ландшафт, на постройки, на людские метания и страсти.

“Выпал снег, но мороза не было. С деревьев капало. Вокруг избы Кабани изрытая земля и брюквенное поле были белыми, и от того, что снег закрывал лужи, болотины, ровно лежал на дырявой крыше и ветках, из-за того, что во множестве горели костры и жаровни, зимняя эта ночь казалась праздничной” (“Что сказал табачник с Табачной улицы”).

“Днем пошел снег. Мягкий и густой. Ветра не было. Было тихо. Только шорох снежинок, покрывающих землю, белый замок, белая деревня под горой, белая дорога. <...> Снег укрывает землю мягким белым ковром” (“Печальная и поучительная история Дика Шелтона...”).

В сценарии фильма “Хрусталев, машину!” под бесконечную снежную симфонию рушатся судьбы, идут по следу соглядатаи, тянется цепочка предательств и умирает подморозивший страну на четверть века вождь, чье имя нельзя произносить всуе.

“Пошел снег, крупный, медленный и пухлый. <...> В жарком ресторане-павильоне за огромными синими окнами этот же снег кружил голову. Казалось, что снег ложится на скатерть, на плечи Сони и посольского, на стриженые макушки вовсе не знакомых людей. <...> Огромные черные лакированные машины с моторами танковой силы уезжали по аллее. Одна остановилась и загудела, из нее вышел человек, сел на скамейку и схватился за голову. Пошел крупный мягкий снег. <...> За окном кухни шел густой, я такой с тех пор не видел, снег. За снегом угадывался дом, в котором мы жили раньше и куда нам надо было опять идти жить, с колоннами, отражающими свет”.

Снежный заряд заходит над морем в “Торпедоносцах”, так что самолеты плохо видны за белой пеленой. Снег падает на бритую голову воина Хочбара. За снежными буранами прячутся города, которые будут разрушены монголами в “Гибели Отрара”. Снег — примета войны. Снегопад — визуализация времени. “Когда я вспоминаю свою жизнь, отчего-то в памяти всё зимы... Проклятые и счастливые, но всё зимы”, — говорит одна из героинь сценария “Мой боевой расчет”.

Что за снегопадом? Остается только угадывать. В литературе (кинодраматургии) и в кино, на экране, у снега — разная семантическая насыщенность. Рваный, заплатанный салоп пастернаковского небосвода — и ластик, стирающий темные тени и графические линии черно-белого кино. Снег возвращает кинематографу изначальную лаконичность, сдержанность.

“Белые сны” кинопрозы Германа и Кармалиты рождали бы впечатление одной лишь долгой ослепительной вспышки, не будь в палитре авторов второй столь же экспрессивной, густой, кричащей краски — черной.

Герман столь яростно повторяет в своих интервью фразу-заклятье о том, что “вслед за Серыми приходят Черные”, что с какого-то момента становится ясно: наступление Черноты — это его главная неосознанная мечта . Потому что только в противостоянии этой черной силе, в стремлении выйти из тени черных крыльев наступает момент самоидентификации.

Своим пассионарным порывом Герман контрапунктен самому изысканному антагонисту Советской Империи, Иосифу Бродскому. Противостояние Союзу было стержнем всей жизни нобелевского лауреата и основой его поэтики. Когда СССР провалился в небытие, вместе с ним ушло и Великое Безобразное, эстетика рухнула, “рыжему” стало не о чем писать. Приехав в Венецию, он сочинил усталые предсмертные стихи о голубях, которые “ебутся в последних лучах заката”, и вскоре отошел в мир иной.

Герман оказался крепче. С падением СССР режиссеру-сценаристу открылись новые возможности разоблачения-воспевания создавшей его действительности. Русолиберальная современность стала ему столь же неинтересна, как и западнолиберальная — Бродскому. Зато какой простор для комбинаций прошлого, реального, как в “Хрусталеве”, либо вымышленного, как в “Табачнике”, сколько конфликтов и столкновений, и все для того, чтобы явственней могли обозначить себя те же два цвета времени — черный и белый.

Как пишет Любовь Аркус в послесловии к сборнику киносценариев Германа и Кармалиты , “из бессчетных страшных маленьких правд, парадоксально вызывающих у зрителей „выпуклую радость узнаванья”, из этой предельной дискретности, из многочисленных перекрестков Большой истории и частных судеб — создавалась новая целостность” . Единство это бихромно по природе, а идеологически крайне близко манихейству, которое уравновешивало силу света и силу тьмы. Впрочем, один оттенок — серый — все же присутствует в гамме Германа.

Серость оседает на криминальном дне.

Уголовный или полууголовный мир появляется почти во всех сценариях (“Мой друг Иван Лапшин” в сборник не вошел, но и без этого текста легко прослеживается тема трудноуловимой грани между преступным и обыденным). Блатота — не периферия германовской вселенной, не какая-то “далекая-далекая галактика”, происходящее в которой если и отразится на всех нас, то очень и очень не скоро и в ослабленной форме. Преступная, блатная среда сродни радиационному фону — то вдруг зашкаливает, то не превышает ПДК, но присутствует постоянно.

“Эти болотные собаки, — сказал Метчем, подкидывая ветку в костерок, — ограбили проповедника, святого человека, забрали деньги на храм… и отобрали у него сапоги… — Метчем поежился. — Как они не боятся?!” (“Печальная и поучительная история Дика Шелтона...”).