Читаем без скачивания Жрецы и жертвы холокоста. История вопроса - Станислав Куняев

И спят местечки кругом.

Стоит синагога, сквозь сумрак темнея,

Стоит, как ноев ковчег…

На белые бороды старых евреев

Падает белый снег.

Сестра! Разбуди утомленного брата,

Собраться в поход помоги!..

Овчинная шапка, ручная граната,

Походные сапоги…

Иду на рассвете по снежной пороше,

Сверкает штыка острие.

Я самую сильную молнию брошу

В проклятое детство мое!

Рифмованные и прозаические опусы, приветствующие все чекистские деяния, все судебные процессы от Шахтинского дела до 1937–1938 годов, сочиняли апологеты террора – Павел Антокольский, Семен Кирсанов, Александр Безыменский, Э. Дельман – отец Натана Эйдельмана, Перец Маркиш – все возмужавшие во время революции, «красного террора» и гражданской войны… А еврейское засилье в органах ЧК-НКВД в 20—30-х годах можно сравнить сегодня разве что с невероятным процентом «комиссаров информационной безопасности» на сегодняшнем нашем телевидении. Имя им – легион. Они ничего не забыли и ничему не научились, потеряв всякий разумный инстинкт самосохранения.

Аналогом же Красному террору 1918–1919 годов в наше время стал расстрел Российского парламента 1993 года. После первых акций устрашения в 1918–1919 годах вся собственность правящих сословий России (монархической, дворянской, чиновничьей, церковной, предпринимательской и т. д.) перешла в руки новой власти, так же как общенародно-государственная собственность, созданная трудом нескольких поколений, после октября 1993 года перешла в руки потомков Урицкого и Володарского.

Но дуэль двух ветвей еврейства все-таки продолжалась и в 30-е годы. Аделина Адалис, как бы вспомнив обвинение со стороны сефарда Д. Пасманика местечковому спецназу, прозвучавшее в 1923 году со страниц книги «Россия и евреи» («Все охамившиеся евреи, заполнившие ряды коммунистов , – все эти фармацевты, приказчики, коммивояжеры, недоучившиеся студенты и вообще полуинтеллигенты – действительно причиняют много зла России и еврейству».), с самодовольным торжеством победителя ответила ему после коллективизации, в 1934 году, когда положение советских местечковых функционеров вроде бы окончательно упрочилось:

«Мы чувствовали себя сильными, ловкими, красивыми. Был ли это так называемый мелкобуржуазный индивидуализм, актерская жизнь воображения, «интеллектуальное пиршество» фармацевтов и маклеров? Нет, не был. Наши мечты сбылись. Мы действительно стали «управителями», «победителями», «владельцами шестой части земли» (А. Адалис, 1934 г., из книги «Воспоминания о Багрицком»).

Однако в это же время человек общерусской культуры (не хочется говорить про него «сефард»), всю жизни бежавший от «иудейского хаоса», от «мщения миру», – Осип Мандельштам ужасался чекистско-палаческому пафосу стихов Багрицкого с «нежными костями», которые «сосет грязь», с кровью, которая «вьется», как «подпись на приговоре», «струей из простреленной головы», и, отвергая этот «поэтический садизм», с достоинством и брезгливостью возвращал Багрицкому-Дзюбину его растленные эпитеты и метафоры:

Мне на плечи бросается век-волкодав,

но не волк я по крови своей.

Запихай меня лучше, как шапку в рукав

жаркой шубы сибирских степей,

чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы ,

ни кровавых костей в колесе,

чтоб сияли всю ночь голубые песцы

мне в своей первородной красе…

(подчеркнуто мной. – Ст. К.) Но что мог сделать одинокий старомодный гуманист Осип Эмильевич, если за Багрицким бежала целая стая местечковых «волков по крови своей», уже знаменитых, называвших себя «пролетарскими», «большевистскими» писателями, – Александр Безыменский, Иосиф Уткин, Джек Алтаузен, Лев Кассиль, Лев Копелев? Последний начинал свою общественную карьеру как молодой троцкист, расклеивал листовки, распространял брошюры. По молодости простили. Во время коллективизации «раскулачивал» деревню. Получил разрешение носить личное оружие [19] . Поступил в ИФ/1И. Во время войны работал переводчиком и пропагандистом. Вступив в составе наших войск в Германию, писал о немцах: «расстрелять придется, может быть, миллиона полтора» (из книги «Хранить вечно»). Обнаружив в одном из немецких поселков тяжело раненную немку, этот гуманист, поклонник Шиллера и Гете, приказал своему подчиненному: «Сидорыч, пристрели! – Это я сказал от бессилья» (из книги «Хранить вечно»). А за Копелевым подрастала волна литераторов второго призыва, прославлявших террор 1905 года, «красный террор» 1918 года, террор Гражданской войны. Вот только причину и смысл «большого террора» они не поняли.

Их предки в эпохе былой,

из дальнего края нагрянув,

со связкой гранат под полой

встречали кареты тиранов.

(А. Межиров)

«Дальний край», упомянутой в этой строфе, – местечко Межиров в Галиции, давшее псевдоним отцу поэта, фамилия которого осталась неизвестна истории.

Ровесник Межирова, известный советский переводчик Лев Гинзбург в книге «Разбилось лишь сердце мое» так вспоминал о своем местечковом детстве:

«В школьные годы у меня были тайные от всех игры . Сначала я сам с собой или сам для себя играл в суд, печатал на пишущей машинке грозные определения, приговоры, обвинительные заключения с беспощадной до замирания сердца подписью: «Верховный прокурор СССР – дальше шел росчерк – какая-нибудь выдуманная фамилия». Ну что это как не «косматое сердце», как не этническая шизофрения? Ею был болен и Арон Копштейн, издавший в 1939 году книгу «Радостный берег» – о Дальнем Востоке, архипелаге лагерей, в одном из которых именно тогда умирал Осип Мандельштам. Копштейн заклеймил троцкистов-бухаринцев в косноязычных, но выспренных стихах:

Их вырвали, как вырывают с поля

Побеги чуждых, злобных сорняков,

О, Сталина незыблемая воля,

Присяга партии большевиков.

Постоянные поиски врагов в 30-е годы, как болезнь, унаследованная от отцов, входила в плоть и кровь нового поколения литераторов, едва возмужавшего к 1937 году. В 1937 году сын Э. Багрицкого (первый муж Елены Боннер) и тоже поэт Всеволод писал: « Вспоминаю с гордостью теперь я про рассказы своего отца». Впрочем, сын унаследовал от него не только манию преследования, жившую в генах отца-одессита: « Оглянешься, а вокруг враги, руку протянешь – и нет друзей. Но если он (век. – Ст. К.) скажет: «Солги!» – солги. Но если он скажет: «Убей!» – убей». Подражая отцу и буквально повторяя его, шестнадцатилетний юноша пишет:

Какое время! Какие дни!

Нас громят или мы громим (! – Ст. К.),

Я Вас спрошу,

И ответите Вы:

«Мы побеждаем,

Мы правы».

Но где ни взглянешь [20] – враги, враги…

Куда ни пойдешь – враги.

(1938 г.) А творец «Бригантины» – знаменитого гимна авантюристов-романтиков – Павел Коган? Он ведь тоже самозабвенно играл не в «казаки-разбойники», а в чекистов времен Ягоды и Агранова.

Мы сами, не распутавшись в началах,

Вершили скоротечные суды.

(1937 г.)

Во имя планеты (! – Ст. К.), которую мы

У мора отбили,

Отбили у крови,

Во имя войны сорок пятого года,

Во имя чекистской породы.

(1938 г.)

В лице молочниц и мамаши

Мы били контру на дому —

Двенадцатилетние чекисты,

Принявши целый мир в родню.

(Конец 30-х годов) Интересны здесь некоторые проговорки. Вроде бы Павел Коган, как его старшие учителя, опирается в своих надеждах на будущее на чекистов, на касту, замкнутую в советских границах, но одновременно пытается говорить о какой-то совершенно утопической местечковой всемирности: «Во имя планеты», а не только России, «принявши целый мир в родню»… И конечно, апогеем этого «глобализма» были знаменитые строки:

Но мы еще дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла родина моя.

Но эта родина – уже не Россия, не «шестая часть земли», на которой, по словам Аделины Адалис, в 30-е годы жили «управители», «победители», «владельцы»… а громадный территориальный монстр, должный включить в себя после «мировой революции» всю Европу и Азию с Китаем и Индией. Так что смешны литературоведы, которые считают эту строфу образцом советского и даже русского патриотизма.

Поразительно то, что, когда война уже стучалась в двери нашего Отечества, когда идеологической аксиомой были слова « чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», потомки местечковых обывателей продолжали жить в плену болезненных «химер», если говорить словами Льва Гумилева…

Единственным и решающим оправданием этого «потерянного поколения», жившего во власти утопий, было то, что многие из них, мечтая умереть в боях за мировую революцию в районе Ганга, погибли кто в Карелии, кто в донской степи, кто в брянских лесах на священной Отечественной войне… Они так и не поняли, что главная мировая революция совершилась 2000 лет тому назад на их «исторической родине» и что напрасно их отцы и они сами искали ее в самых разных обличьях – в нацистском, в советском, в сионистском.