Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

платил копейки и думал пересидеть дрожащее, словно студень, время; оно дрожало, не в силах утрамбоваться, и народ притих в ожидании – что будет?.. со времени его возвращения прошло полгода, а он всё брил ненавистные рожи, желчно мечтая о море в Гаграх и пухленьких медсестричках, – тут в женском зале вследствие интересного положения юной парикмахерши явилась вакансия, и Живоглот восхотел к дамам, потому что устал всякий день давиться омерзением в присутствии вагонников и проводников, пропитанных овчинной кислятиной, – начальство было удивлено, но снизошло, а Живоглот показал класс, основанный на ненавязчивых уроках матери, которая ещё до революции считалась в Лиде законодательницей куафюрных мод; в женском зале было два кресла, и со временем дамы и девочки стали игнорировать сослуживицу Живоглота, всенепременно стремясь попасть к нему, а уж он их жаловал, – руки его с удовольствием ласкали женские волосы, и даже нежные искры проскакивали порой между пальцами мастера и душистой кожей головок; вот в кресле он и нашёл себе жену, – ей было семнадцать, и он трогал её благоговейно, чего нельзя было от него ожидать, но он тем не менее трогал её благоговейно, хотя, казалось бы, какое благоговение у зверя, не знающего жалости? но этот зверь благоговел и трогал её с благоговением, ибо то был воздушный ангелок, ещё не порченный миром и, видимо, такой, какого и нельзя испортить, – подравнивая ей чёлку, Живоглот чувствовал шевеление любви, и то не было шевеленьем похоти, то было шевеление любви, – когда-то он бил зэков пистолетом в рожи, колол доходяг штыком трёхлинейки, вламывал кулаками, и никогда руки его не дрожали, но тут… стоило ему притронуться к ней… он сам удивлялся свойствам пальцев, едва ощущающих нежное тепло её пахучих волос, вовсе не понимая молитвенного экстаза, возникающего в безднах сознания, в бездонной глубине инстинктов, и – трепетал… она ходила к нему, и все в парикмахерской знали – зачем; затем, чтобы и самой дрожать от прикосновения мужских рук и чувствовать горячие волны стыда, желания и почти наслаждения; то было сакральное влечение, которого она понять не могла и только слушала шум крови, а кровь стучала в её в висках, затмевая сознание и приближая к обмороку, но она крепилась и, встав с кресла, на ослабевших ногах шла к выходу, ни на кого не глядя, пунцовая и влажная и – выходила, оставляя по себе терпкий женский запах, круживший головы случившимся рядом железнодорожным спецам; в итоге Живоглот, дождавшись возраста, женился на ней и взял к себе в домик поляка; в парикмахерской его больше не видели; старый поляк, тяготясь, видимо, семьёй, шепнул Живоглоту секретное слово, ну, пусть не секретное, а всё же полусекретное, потому что оно было официальное как-никак – от пятого октября сорок восьмого года, когда Совмин Белоруссии принял постановление «О праве граждан на строительство и покупку индивидуальных жилых домов», – это неслыханная была инициатива, объясняющаяся, впрочем, послевоенной нехваткой жилья в разорённой Лиде; Живоглот показал жене пропахший потом и всей географией СССР от Колымы до Немана полотняный мешок, набитый золотым песком, и ступил в первый круг: нужно было пройти с десяток контор, собрать килограмм справок, свидетельств, уведомлений, заполнить кучу анкет, написать свою биографию, и всё это – в течение месяца; он отчаянно кинулся в штормящее море и… победил его! – он думал, что победил, – а на самом деле море победило его, ибо Лида (как и вся страна) оставалась ещё зоной с вышками, призрачной колючкой и сворами злобных, натасканных на человечину псов, – ему отказали; он думал: бумаги – в сборе, а они были не в сборе; где справка с места работы? спрашивали его суровые люди с пронзительными глазами… где ходатайства от дирекции и профкома?.. где бумага из сельсовета? – какого ещё сельсовета? с ужасом спрашивал он, – такого! мстительно говорили ему, – бумага из сельсовета об отсутствии связи с колхозом! – он хотел шесть соток и разрешенье на стройку, но ему отказали по причине отсутствия важных бумаг; он вновь кинулся в штормящее море, а и тут не успел: снова не было некой справки, – ранние справки состарились, а поздние – не вступили в силу, он хотел пострелять бюрократов, как зэков в зоне, – был же у него именной пистолет, да сдержал страсть, взял жену и поехал в Хрустальную, желая осесть в родительском доме, древнем, косом, позеленевшем от времени, где жила его мать, старуха лет семидесяти, ходившая круглый год в чёрном крепе и чёрном же дореволюционном чепце; мать была лишней, и Живоглот стал её сживать: мамаша, не то, мамаша, не так, – а как? – вам, мамаша – никак! вы пожили уже, пора и честь знать, новое поколение грядёт, – а мамаша у него тихая была, кроткая, уступчивая, она и уступила: Господь с тобой, дескать, сынок, – легла в горничке, руки сложила на груди и – почила, это ж мать – всё сыну, лишь бы ему было хорошо; ради скорбного случая явился из Минска отец Живоглота, напился на поминках всмерть и спустя пару дней убрался восвояси; за стаканом горькой манил сына в Крывое кола на старую работу, всласть ему была та работа, жить он не мог без той работы, дававшей возможность быть выше всех, – он и начальство презирал, ведь оно в кабинете и не может стать выше вертухая, которому разрешено всё, начальство ведь брезгует кулачки кровью пачкать, а нам, мол, чёрной зоновской кости, такое и по приятности даже, нам в радость, мол, зэкам цинготные зубы вышибать! блазнил так вот сына, блазнил, а сын говорит: не время! нужно целину подымать! – целый год подымал целину и как раз преуспел – летом родила ему жена близнецов, Егорку с Лёшкой, – старшой Егор явился миру насупленным, мрачным и всё норовил матери кулаком в грудь заехать, Лёшка же выполз минуту спустя, красный, морщинистый, но такой весёлый! они и по жизни пошли как не братья, – до того разные: Лёшка книжки любил, а Егор – драки, и сызмальства щеголял синими синяками; подросши, стали близнецы ходить на охоту, – у отца была тулка, и он брал пацанов с собой, чтобы учить их хорошенько мужским досугам, давал ружьё, дозволял стрелять, и так любил он изводить зайцев, что настрелял как-то сдуру штук сорок ушастых, и зайчат не жалел; Егор на той охоте держался, а Лёшку тошнило по кустам; отец складывал зайцев в багажник «Москвича» и закровянил багажник, вернувшись домой, кликнул жену, открыл схрон, чтоб похвастаться, и тут… это надо было видеть: он открыл, жена склонилась, и в лицо ей шибануло затхлым запахом свернувшейся крови, – увидев гору запачканной мертвечины, она охнула и лишилась чувств! – зайцы долго лежали на леднике, троих съели, пять тушек вкатили в банки, а остальные протухли в конце концов и были без сожалений зарыты на огороде; Живоглот никогда не дорожил жизнью, – чужой, разумеется, а зря! усвоить бы ему урок брата, погибшего задарма и бездарно в известковой лохани, но ведь не усвоил! он хотел сыновьям дать уроки – чтобы уважали смерть, – учил стрелять, не жалея тулку, и позвал их однажды в поле охотиться на ворон, – бесполезная охота, бессмысленная, и Лёшка спросил: папа, зачем? – птицы клевали озябшее поле, долгими клювами долбили стерню, добывая спящие корешки, семечки и впавших в кому жуков, но пришёл Живоглот, расчехлил тулку и принялся палить… птицы с треском снялись и, панически каркая, закружили над полем… снег ссыпался с межевых кустов, небо хмурилось, горизонт темнел… братья смотрели, отец палил, а потом пошёл подбирать… папа, зачем? снова спросил Лёшка, но тот лишь махнул рукой и пошёл подбирать; он считал убитых ворон добычей, трофеем, а трофей не бросают в поле… он пошёл подбирать, махнув рукой сыновьям, следуйте, мол, за мной, потеха будет! и они пошли, и увидели птицу, сбитую влёт, но живую, – то был ворон, большой, старый, седой, он лежал на снегу, пачкая чёрною кровью снег, и крылья его были в снегу, голова в снегу, и снег не таял уже на перьях его, – он лежал боком и косил глазом в сторону убийцы, – взгляд был жуткий, – бездонный, бездомный, бессмысленный, – братьям стало зябко, они жалели птицу, умученную ради потехи, стояли, топтались, оскальзываясь