Читаем без скачивания Красная Борода - Сюгоро Ямамото

Тут отец пускается в рассуждения о характере европей­цев и американцев. Послушать его — все их творческие спо­собности, вся сила коренятся в их образе жизни: они живут в домах из камня, железа и бетона, едят за столами, не сни­мая при этом ботинок, закатывают то и дело шикарные банкеты...

Мальчик внимательно прислушивается к каждому слову отца, кивает головой, когда следует выразить свое согла­сие, иногда вздыхает и охает. Отец разговаривает с сыном как с равным, и мальчик внимает ему вовсе не так, как это обычно делают дети. Так уж у них заведено. И, слушая их, можно подумать, что эту беседу ведут не отец с малолетним сыном, а взрослые братья или давние близкие друзья.

—  Все это верно, — продолжает отец, — но, когда строишь свой собственный дом, тут уж дело не только в национальном вкусе. Если речь идет о доме, где человек сам будет жить, нельзя пренебрегать практической стороной вопроса.

—  Вот и я считаю: подумаешь — на... национальность!

—  Так-то оно так, но разве национальный характер не определяет ваше будущее? Для нас, стариков, уже все едино. Жить нам недолго, и характер свой нам не переделать. Горбатого, говорят, могила исправит. Но если взять проб­лему в целом, подумать о вас, о ваших детях и внуках, было бы, конечно, неправильно исходить из одних лишь личных нкусов.

—  Угу, верно.

Наступает вечер, а дождь все не прекращается. Улица становится оживленнее: мчатся такси, снуют прохожие, грохочут грузовики. Но весь этот шум и суета не имеют никакого отношения к отцу и сыну, как, впрочем, и они сами не существуют ни для водителей такси, ни для прохо­жих и владельцев лавчонок, стоящих вдоль тротуаров, ни для покупателей, делающих здесь свои немудреные покуп­ки.

Вечером отец и сын возвращаются в свою лачугу — пол­тора метра в высоту, один — в ширину и два — в длину. Стоит лачуга, прислонясь к дому старого Яды, который дав­ным-давно живет на этой улице. Пол внутри выстлан доска­ми, на которых валяются циновки вперемежку с грудами соломы — вся их постель. Перед лачугой — ящик из-под пива, в нем хранятся две миски, палочки для еды, глиняный горшок без крышки и помятая алюминиевая кастрюля, в которой кипятят воду. Рядом с ящиком высится обмотанная проволокой переносная печурка, такая старая, что кажется, сними с нее проволоку — и она развалится тут же на глазах.

Отец и сын едят обычно на вольном воздухе. Глиняный горшок и кастрюлю они наполняют едой и подливой. Ино­гда это бывает хлеб и кусочек мяса в соусе, иногда рис с тушеными овощами и кофе, а иной раз — кусочки мяса и рыбы вперемешку с овощами, хлебными крошками и ри­сом — теперь, уж конечно, никто не рискнул бы опреде­лить, под каким изысканным названием значились все эти блюда в ресторанном меню. Но и отцу и мальчику это совершенно безразлично. А может, это и не безразличие; просто они стараются не думать о том, что они едят. Слу­чается, среди остатков риса и хлеба они вылавливают лако­мые кусочки, и тогда у отца и мальчика радостно загора­ются глаза.

—  Вот это да! — восклицает отец, ловко подцепив палочками ломтик мяса. — Редкостная удача, настоящий ростбиф, в меру прожаренный. Это большое искусство — зажарить мясо так, чтобы внутри сохранился натуральный цвет. Будешь есть?

—  Спасибо, ешь сам, — отвечает мальчик и хмурит бро­ви, — я не люблю недожаренное мясо.

—  Знай же, — поучительно произносит отец, отправляя в рот выуженный из объедков кусочек ростбифа, — что в Германии и во Франции говядину вообще едят сырой. Нет, пожалуй, только в Германии. Не исключено, что это и есть баварский способ приготовления. Сначала маринуют в лимонном соке репчатый лук и лавровый лист, потом нена­долго кладут в маринад сырую говядину. Мясо к столу подают с мелко нарезанным луком и специями и едят с чер­ным хлебом.

—  И с тертым сыром, — добавляет мальчик. — Или сыр идет к другому блюду?

—  Как кому нравится, но, по-моему, тертый сыр портит вкус мяса. — Отец проглотил наконец ростбиф и, предста­вив себе, должно быть, сырое мясо с тертым сыром, мед­ленно покачал головой. — Н-да, в этом случае тертый сыр не годится. Он, скорее...

Далее следуют подробнейшие рецепты мясных блюд, к которым идет тертый сыр.

Услышь его рассказы специалисты, они тотчас догада­лись бы, что он переиначивал на свой лад некогда вычитан­ное из книг или услышанное из разговоров. Он обладал обширным опытом, познаниями и мог вести беседы на самые разные темы. Мальчик был для него идеальным слу­шателем.

В теплое время года они, поужинав, отдыхали обычно на улице. Вставив в самодельный бамбуковый мундштук подобранный на улице окурок сигары, мальчик передавал его отцу, и тот, скупо затягиваясь сигарным дымом, заводил неторопливую беседу. А сын внимательно слушал, порой вставляя в разговор и свое словечко. Оба старались не касаться повседневной жизни, и потому беседа их на девяно­сто девять процентов носила отвлеченный, а порой и фанта­стический характер.

Мальчик никогда не заговаривал о матери, отец же в своих рассказах избегал всего, связанного с женой и семейними отношениями вообще. Но как бы то ни было, семилетний ребенок не мог не думать о матери, будь она жива или уже отошла в мир иной; ведь каждый взрослый, а ребе­нок в особенности, хранит в душе образ матери.

И все же мальчик ни разу не обмолвился о своей матери. Не говорил он и о матерях других детей. Иногда он просы­пался среди ночи или, гуляя с отцом, вдруг останавливался посреди улицы и тоскливо глядел перед собой. Может быть, именно в эти минуты перед ним возникал образ матери, и тоска по материнской любви сжимала его маленькое сер­дце. И тогда он не пытался сдержать, подавить в себе это чувство, однако ни разу не поделился своими переживани­ями ни с отцом, ни с кем-либо другим.

Откуда явились сюда отец с мальчиком, что за жизнь пели они в прошлом? Об этом здешние старожилы ничего пс знали. Соседям неизвестны были даже их имена. Когда старик Яда, разрешивший им построить рядом со своим домом лачугу, спросил у мужчины, как его зовут, тот неве­село усмехнулся и, почесав затылок, ответил, что не такая уж он важная персона и ни к чему его величать по имени.

Старый Яда давно уже жил в одиночестве. Он был одер­жим верой в свои деловые способности и время от времени затевал грандиозные проекты, которые неизменно с трес­ком проваливались. Яда считал, что настоящий предприни­матель должен быть тактичен и благороден, поэтому он больше не стал ни о чем расспрашивать мужчину и даже отказался от платы за землю, на которой тот построил лачугу.

Правда, великодушие это было показное, потому что никто из жителей здешней «улицы» не владел ни землей, ни домами, и Яда не был среди них исключением. Домо- и зем­левладельцы жили совсем в другом месте, но знали об этом лишь немногие, в том числе и исповедовавший христиан­скую веру господин Сайта, которому не раз приходилось выступать третейским судьей в спорах между домовладель­цами и жильцами. Вот почему отказ старого Яды от аренд­ной платы был лишь красивым жестом, призванным подтвердить широту его натуры.

Не только соседи не слыхали ни разу имен мужчины и мальчика. Они и сами не называли друг друга по имени. Отец никогда не говорил мальчику «сын» или «сынок», а мальчик, обращаясь к нему, не называл его «папа» или «отец». Они ограничивались лишь краткими словечками вроде «эй» да «послушай», как бы лишний раз подчеркивая, что между ними сложились отношения, скорее, дружеские или братские, а вовсе не те, какие обычно бывают между отцом и сыном...

Поздним вечером, часов около десяти, мальчик выходит обычно из лачуги и направляется к переулку Янаги, что южнее центральной улицы. Переулок Янаги славится маленькими ресторанчиками и дешевыми харчевнями, тор­гующими китайской лапшой, блюдами из сырой рыбы, батата и соевой пасты. Здесь собираются любители опроки­нуть стаканчик-другой, и сам переулок поэтому называют в округе «пьяным».

Мальчик сначала подходит к задней двери сусия[67], поскольку эта харчевня закрывается раньше других. Нака­нуне он оставляет здесь пустую посудину.

Если его встречает хозяйка, она говорит:

—  А, это ты! Холод-то какой! Сегодня гости жрали в три горла. Ты уж прости, для тебя осталось всего ничего.

Если же дверь открывает хозяин, он говорит:

—  А, это ты, мальчик! Бери-бери, кое-что и тебе пере­пало. Да смотри, попадется сырой кусок — поджарь как следует.

Мальчик кланяется, произносит слова благодарности и умолкает. Иногда хозяин — не совсем, конечно, всерьез — приглашает его в дом, но мальчик всегда отказывается. Посудина, которую он накануне оставляет в харчевне, состоит из трех старых алюминиевых кастрюль, вставлен­ных в проволочный каркас с ручками, — их можно нести в одной руке все сразу. Одна кастрюля предназначена для супов и соусов, другая — для овощей, мяса и рыбы, третья — для риса и лапши. Само собой, до краев они наполняются очень редко. И если можно еще с трудом отличить подливу от еды, то лишь опытнейшему глазу под силу определить, из чего приготовлена сама еда.