Читаем без скачивания Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник) - Александр Филиппов

Восемнадцать лет ему исполнилось в декабре, в канун католического Рождества. Ирина Сергеевна накрыла скромный, но со вкусом сервированный стол. Пригласила закадычную подружку Фимку, знавшую Славика с пеленок. Сын привел двух приятелей – огромных, как те ломовые извозчики, парней, молчаливо-угрюмых, с такими же бугристыми, как у именинника, способными дробить кирпичи кулачищами. Однако парни вели себя за столом на удивление скромно, отказались от спиртного – легкого сухого вина, и, не умея управляться с ножом, запихивали вилкой в рот большущие куски отбивной, жевали молча, сосредоточенно.

Фимка с их приходом оживилась, дура сорокалетняя, строила глазки. Отчего парни еще больше мрачнели и замыкались.

Чуть позже Ирина Сергеевна внесла торт. В кремовой верхушке торчали восемнадцать зажженных свечей.

– Хеппи бёдсдэй ту ю-уууу! – весело, коверкая английские слова, запела Ирина Сергеевна, и Фимка подхватила, хлопала в ладоши:

– Хэппи бёдсдэй ту ю-уууу!

Парни как-то разом поперхнулись и принялись тяжело, из подлобья взирать на виновника торжества. Славик, покраснев. Дунул на свечи так, что те разметало по сторонам, а брызги жирного крема заляпали праздничную «фамильную» скатерть.

После минутного замешательства стали дарить подарки. Ирина Сергеевна преподнесла сыну рубашку – белую, на парадный выход, Фимка – часы с браслетом. А один из парней, осторожно ступая по скрипящим под ним особенно жалобно половицам, сходил в прихожую, где достал из сумки объемистый сверток. Вернувшись, покашлял многозначительно, косясь на Фимку, вынул и развернул зеленую, в светло-коричневых пятнах форму военного образца: брюки, куртку. Ирина Сергеевна решила вначале, что это атрибуты какой-то игры, вроде «Зарницы», времен ее детства, но потом гость извлек черный берет и водрузил на голову зардевшемуся от счастья Славику. На берете кровянистым пятном расползлось что-то вроде свастики. Ирина Сергеевна онемела от ужаса.

Последующее она помнила смутно. Фимка потрясала перед парнями кулаками, кричала что-то про Холокост и газовые камеры. Ирина Сергеевна пыталась сорвать с сына жуткий берет, но не могла дотянуться, подпрыгивала так, что с ног слетали домашние шлепанцы, а Славик отстранялся, вскидывая голову, и делался будто все выше, недостижимее.

Затем парни ушли, и сын вместе с ними. Ирина Сергеевна долго не могла успокоиться, всплакнула даже, а Фимка гладила ее по спине и вопрошала, сверкая угольными очами:

– Теперь ты понимаешь, почему я хочу уехать прочь из этой страны? Понимаешь?!

Когда наступило время призыва в армию, Ирина Сергеевна с помощью всезнающей Фимки вышла на главного врача неврологической клиники, в которой обследовали призывников, чья годность к службе вызывала сомнение. Мудрый, похожий на Карла Марка, с черной с проседью бородой, доктор принял мать, долго вздыхал, объясняя, что далеко не все от него зависит. Ирина Сергеевна поняла, бросилась было занимать деньги, но Славик «косить» от армии категорически отказался, и после майских праздников его призвали.

Война в Чечне догорала, и была надежда, что сын не попадет в части, которые вели боевые действия. К тому же солдат-первогодков туда, как заверяли в военкомате, не направляли. Ирина Сергеевна читала о нынешней армии в газетах, видела сюжеты по телевизору, знала об издевательствах над солдатами срочной службы, «дедовщине» и трепетала от мысли, что сын окажется в этой среде. Особенно возмущало ее то обстоятельство, что государство, все предыдущие годы не интересовавшееся ни ею, ни сыном, если не считать мизерные «детские пособия», выплачиваемые через пень-колоду, сейчас вдруг безапелляционно наложило свою загребущую лапу на ее мальчика, ее дитя, выращенное и вскормленное без посторонней поддержки, и заговорило о каком-то «долге», «священной обязанности», а в случае ослушания даже пригрозило уголовной статьей.

Славик не разделял возмущения матери и всерьез повторял слова о «долге перед Отечеством».

Проводы в армию оказались не похожими на ту трогательную картину, которую нарисовала в своем представлении Ирина Сергеевна. Славика с тощим рюкзачком вначале закрыли за железобетонным забором призывного пункта, продержав сутки, отпустили на три дня, потом опять заперли, и всякий раз Ирина Сергеевна бегала к железным, выкрашенным в зеленый защитный цвет, с красными звездами в центре, воротам, плакала, а возвращаясь домой, жарила пирожки. Целую гору пирожков с картошкой, заливала в обшарпанный, но надежно хранящий тепло китайский термос чай и бегом неслась назад, на КПП, передавала через строгих часовых для сына и еще целой оравы его новых товарищей. Мальчишки эти призывались из районов, из простых крестьянских семей, конфузились от угощения и были уже оторваны от дома, стояли одной ногой в другой жизни, подтянулись и сосредоточились, а Славик еще как бы оставался прежним, находился пока совсем рядом, и она, будто виноватая в чем-то перед ним и новыми друзьями его, старалась изо всех сил, залезла в долги, покупала недорогие конфеты, газированную воду, пекла пироги и, забыв иной раз смахнуть с лица мучную пыль, относила все это в большой хозяйственной сумке на призывной пункт.

А потом высоких, тощих мальчишек усадили в обшарпанные «пазики», духовой оркестр, состоящий из молодых лопоухих солдат, которыми командовал пожилой прапорщик, играл не слишком слаженно, но когда заурчали дружно автобусы, окутав площадь перед военкоматом горько-сизым дымком, а оркестр, перекрывая шум двигателей, грянул марш «Прощание славянки», Ирина Сергеевна зарыдала.

После расставания со Славиком Ирина Сергеевна считала сперва невероятно тягучие дни, потом время потекло быстрее, однако тревога за сына так и не исчезла совсем, засела острой иголочкой и время от времени покалывала сердце. Забудется вроде, войдет в повседневный ритм, а потом, разбирая в шкафу, наткнется на вещи сына, и захолонет всю, руки опустятся.

Выручало то, что письма от Славика приходили регулярно, короткие, но успокаивающие своей похожестью. Сын писал всякий раз, что новостей особых нет, что служить его определили при штабе, усадили за компьютер, который он успешно освоил еще в школе. Дедовщины, по его уверениям, в части не было, да и откуда ей взяться при штабе, где большинство служащих составляли офицеры?

Ирина Сергеевна верила письмам, соглашалась радостно – вот ведь и в армии, наконец, стали ценить интеллект, и пока другие с автоматами по горам за террористами – сепаратистами гоняются, ее Славик своими навыками компьютерщика пользы не меньше приносит.

Впервые за всю жизнь Ирина Сергеевна осталась совершенно одна, появилось время задуматься о себе.

Стыдясь, в тайне от Фимки, Ирина Сергеевна стала покупать газеты с разделами брачных объявлений, но там в основном предлагали свою любовь зэки, изнывающие от скуки за колючей проволокой, да странные типы, ищущие «женщин без комплексов».

Одиночество стало тяготить Ирину Сергеевну. Она поглядывала по сторонам, примечая оказавшихся в поле зрения мужчин, но никого достойного внимания не обнаружила. Этажом ниже тихо жил пожилой вдовец, кажется, отставной майор, но на роль друга или жениха он подходил плохо. Возраст – явно за шестьдесят, грузный, с вечно недовольным, красным лицом – то ли пьющий крепко, то ли гипертоник, а скорее всего – и то, и другое. Жена его умерла года два назад. Ирина Сергеевна почти не знала ее – так, здоровались при встрече в подъезде. Неожиданно она вспомнила фамилию майора – Самохин. Слышала, наверное, от мамы, та знала многих по фамилиям и профессиям и про Самохина рассказывала, что служил он по тюремному ведомству. Час от часу не легче! С ним и поговорить-то, наверное, не о чем.

В тот день середины мая исполнился ровно год со дня ухода Славика в армию, Ирина Сергеевна работала во вторую смену. Поликлиника пустовала. Дождавшись восьми часов, она прикрыла окошечко регистратуры, заперла на легкий замочек дверь, спрятала ключ в условном месте и вышла на улицу. Прохладные тени от заледеневших как-то вдруг разом тополей перечеркивали наискось тротуары, в палисадниках, обещая ночные заморозки, цвела черемуха, и прохожие не спешили по домам, радуясь тихому вечеру, а Ирине Сергеевне сегодня было особенно грустно. Может быть именно потому, что всё вокруг – и природа, и люди хорошели обновлено, открываясь навстречу теплу и долгому солнцу, а она, как ни старалась поддаться общему порыву, не могла стряхнуть с плеч зябкость, порожденную не иначе как остывшими стенами квартиры, куда возвращалась сейчас, прикупив по пути четвертинку буханки черствого хлеба.

Открыв дверь квартиры, с порога еще услыхала особенно пронзительный в нежилой пустоте звонок ошалевшего от одиночества телефона. Уронив пакет с хлебом, она поспешила к аппарату.