Читаем без скачивания АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА - Наталья Галкина

Мы подошли к горбатому мостику.

– Мне пора бороться с боязнью высоты, - сказал я, - так жить нельзя.

И, вспрыгнув на гранитную выгнутую спинку парапета моста, я пошел по перилам, медленно, расставив руки, вода справа, тротуар слева. Я думал - сдохну, сердце выскакивало из ребер, меня кинуло в жар. однако я дошел, соскочил, сдвинул шляпу на затылок, раскинул руки и сказал: «Вуаля!»

Настасья глядела на меня неотрывно.

– Боже, какой ты дурак, - сказала она, - как ты меня напугал, как я хочу тебя. Что я буду без тебя делать?

РИМ

За две последних недели нашей общей с Настасьей жизни мы зачем-то дописали «лоцию» архипелага Святого Петра. «Лоция» было название не то что неточное, а просто неверное, однако мы упорно называли так нашу рукопись, называю ее так и я. Инкунабула осталась у Настасьи, судьба сей рукописи мне неизвестна.

В конце двух недель, в субботу, проснувшись, я обнаружил, что Настасьи нет рядом со мной, что нет ее и дома, а на столике на кухне, где ждал меня завтрак, ждала меня и открытка, старинная узкая цветная картинка с двумя красно-коричневыми скалами в зеленоватой воде (были ли то Сцилла с Харибдою? или Геркулесовы столбы? или их азиатская модификация? на обороте открытки увидел я иероглифы, и много раз за последующие годы собирался спросить я у востоковедов, знатоков японского либо китайского, или у японцев и китайцев, что они означают, в каком географическом Маньчжоу-Го стоят скалы, да так и не собрался). Настасья писала: не хочет со мной прощаться, я могу оставить ключи на подзеркальнике у входа, она благодарна судьбе, желает мне счастья, я достоин счастья: в конце письма маленькое, кривенькое, неуверенное «целую» и едва уместившееся в уголке «Н».

Я постелил постель, оставил завтрак на столе, ключи на подзеркальнике - и ушел. Я никогда больше не подходил к ее парадной, ни разу не возникала передо мной ее фигурка, хотя я на то надеялся, надеялся на случайную встречу, - встретились, точно в кино, нашли друг друга, все изменилось; ничего не менялось; на самом деле случайности не были предусмотрены Спинозовской Природою, все свершалось не зря, но мы не могли увидеть масштаба задуманной пьесы, потому и пьесы не способны были осознать.

Я уволился из художественной мастерской («К чему было приурачивать твой уход к нашему авралу?» - спросил расстроившийся начальник, он хорошо относился ко мне), поступил на искусствоведческий, учил языки, занимался денно и нощно, не знаю, к какой роли я себя готовил: кажется, подсознательно собирался предстать перед Настасьей невзначай (случайно встретив…) во всем блеске; в каком блеске? зачем предстать? я уже не помню.

Странно мне жилось в те годы. Я спешил, много успевал, окружающие уже дивились моим невиданным успехам, но что-то во мне дремало, спало беспробудно.

За несколько лет повидал я несчетное количество призраков: видения стали частью моей жизни. Вначале они пугали меня. Потом я привык. Джульетта и духи, Ромео и духи. От одной из двоюродных тетушек досталась мне однокомнатная квартира на меридиане в конце Московского проспекта.

Был вечер осенний, осенний ветер трепал стекло. Я сидел, обложившись книгами; в окно постучала крохотная, пролетающая, видимо, мимо на водопой ведьма, крикнула: «Дуй на кухню, алхимик, а то философский камень добудешь!» - и, хохоча, отвалила с порывом ветра. На кухне на огне стоял черный чайник без волы и смердел. Я остудил его, стал отмывать. Я драил свой мерзкий несчастный чайник, тер, точно Аладдин волшебную лампу; ожидалось появление джинна; пришел новый сосед.

Он попросил стремянку, стремянки у меня не было. Сосед был не первой молодости, быстроглазый, борода с проседью. Я пригласил его заходить, когда надо, за спичками ли, за солью, мало ли зачем.

– Заходите, не стесняйтесь.

– А вы, - сказал сосед, - обращайтесь, ежели у вас какие душевные сложности либо событийные, я что-то вроде мелкого бытового чародея. Если есть проблемы, я старец мудрый, попробую их решить

– Имеются проблемы, по правде говоря.

– Ну, не стесняйся, не стесняйся, агнец, в чем дело?! Не по женской части?

– Нет. Видения вижу. Призраки меня посещают. Привидения со мной на улице здороваются за ручку и побеседовать норовят, я даже сомневаться стал: а вдруг я сам призрак? Был у нас разговор с Теодоровским (это из Лектория, от Академии наук, специалист по призракам): видят ли привидения друг друга? общаются ли они? Единого, говорит, мнения не имеется на этот счет в научном мире.

– Что тебе сказать, агнец? что есть, то и видишь. Тут привидений и впрямь что грязи. Другое дело - праведному и простой душе не положено видеть то, что есть, дабы факты жизни не застили ее сути. Тебе твоя излишняя зрячесть мешает или помогает?

– Я и сам не знаю. Раньше помогала. Теперь чаще мешает.

– Ясно, агнец. Я тебя выручу. Ты мне нравишься. Навсегда тебе зрение выправить не сумею, но на время облегчение получишь, отдохнешь. Найди какую-нибудь свою фотографию, чтобы было ясно, что это ты, фото разные бывают, да занеси мне через часок.

Фотографию на паспорт сосед забраковал: она, как и у большинства народа, мало напоминала владельца документа: отобрал любительский фотопортрет, попросил оставить у него до утра.

– А ты, - сказал, - садись на табурет, руки на колени, закрой глаза, думай о хорошем.

На слух я понял: он взял стул, сел напротив, что-то шептал, трижды вставал, обходил, шепча, вокруг меня, дотронулся ладонью до моего темени, тронул веки. Я ощутил легкость, тепло, почувствовал себя в безопасном месте, как в детстве на солнечной земляничной полянке, маменька неподалеку, тихо. Время шло, но я не мог определить, сколько прошло-то: пять минут? час? секунд десять? Он хлопнул в ладоши, велел мне открыть глаза

– Голова не кружится?

– Чуть-чуть.

– Чуть-чуть не считается. Ну, агнец, ложись спать, спи, утро вечера мудренее.

Я пошел послушно, завалился, уснул немедленно, снился мне Валдай - любимый сон.

И прошли на долгие годы видения мои.

Чересполосица лет повидала меня в роли любимого дамами лектора, известного искусствоведа, чьи статьи переводились на немецкий, английский, французский, итальянский и, как ни странно, японский, мужа и отца, родилась у нас Ксения, хорошенькая странная девочка, с которой метались мы по психиатрам с трехлетнего полумладенческого возраста. Иногда она произносила какое-нибудь слово - четко, ясно, с прекрасной дикцией. «Скажи: „мама"», - убивался дефектолог или логопед. Ксения переводила фиалковые глаза, опушенные темными ресницами, на мать и произносила: «Обстоятельства». Или что-нибудь еще. Чаще всего она молчала. Слоги? буквы? никто ничего не мог от нее добиться. Спала она плохо, не спали и мы; однажды ночью она села в кроватке, вгляделась в покрытое капельками, подсвеченными ночным уличным фонарем, окно и сказала: «Ночь плачет». И снова замолкла на долгие месяцы. Мне кажется, и роман с моей американской полуженою настиг меня как попытка удрать от постоянного состояния отчаяния.

Дочери было пять лет, когда я впервые поехал за границу - в Париж, где вышла книга моих эссе. Еще в пути меня охватила дрожь, полузабытая путевая эйфория: почему-то я был уверен, что встречу в Париже Настасью. Настасья ускользнула, я думал, мы разминулись случайно; вернувшись в Ленинград, я был потрясен ложным (тогда я не знал, что ложным) слухом о ее смерти.

И что-то сделалось со мной. Я зажил в некоей виртуальной реальности, предаваясь воспоминаниям, тасуя эпизоды, безумно раздражаясь явлениям врывающегося в грезы мои реального бытия, мучаясь раскаянием, чувством вины перед мертвой Настасьей, перед дочерью, женою, американской любовницей; я не годился никуда. Все закончилось, естественно, тем, что я сломал ногу, и пребывание в больнице на вытяжке, гипс, боль, соседи по палате, уколы, визиты замученной жены с совершенно истосковавшейся и оттого впадающей порой в ярость дочерью, а также наркотические цветные сны привели меня в чувство. Последующие несколько лет были годами моих особо удачных статей и эссе; я начал заниматься с Ксенией по двум системам сразу: Монтессори и Чоловской, Ксюша моя стала рисовать, полюбила музыку, слегка успокоилась, похорошела; то были годы хоть какого-то облегчения и для моей задерганной несчастной (хоть и старалась она виду не подавать) жены Елены.

Я написал небольшую работу под названием «Вотчины святого Петра», где связывал Петербург и Рим. Работа еще не была закончена, когда я узнал, что на самом деле Настасья жива, она больна, перенесла онкологическую операцию, муж увез ее лечиться за границу.

Приезжавший в Петербург (только что снова ставший Петербургом) мой итальянский друг, критик Джованни Риччи, был в восторге от моего недописанного опуса, заявил, что собирается перевести текст, дабы издать его в Италии, и что я должен, нет, обязан, немедленно прибыть по приглашению к нему в Рим.