Читаем без скачивания Львовская гастроль Джимми Хендрикса - Андрей Курков

Если бы у города было сердце, Рябцев бы сейчас наверняка услышал его удары — настолько было тихо. Но сердце города — это сотни тысяч человеческих сердец, а во время сна они стучат тихо, чтобы не мешать телу отдыхать.

Рябцев прошелся вокруг голубятни. Постоял над могилками недавно похороненных голубей. Вспомнил о чужом, не голубином пере, которое поднял тогда с земли. Вытащил его из кармана. Задумался.

И тут его мысль остановил далекий птичий крик-хохот, резкий и неприятный, сразу заставивший Рябцева посмотреть вверх, в темное ночное небо. Было непонятно, с какой стороны он донесся. Через минуту снова стало тихо, только тишина после этого одиночного крика наполнилась тревогой.

Рябцев открыл деревянную дверцу голубятни, вывел наружу свой желтый «piaggio», закрыл на замок дверь и, усевшись на сиденье мотороллера, замер в легкой нерешительности. Ему было понятно, что как только он заведет двигатель мотороллера, тишины не станет, она исчезнет и нескоро появится снова. А ведь в последнее время он ее почти не слышал! Не помнил он за последнее время такой ночи, чтобы ни звука не доносилось до его ушей, чтобы не было слышно далеко идущего поезда, или не долетало сверху, с неба, жужжание самолета, или чтобы не проезжала где-то поблизости машина с сиреной.

Но руки крепко взялись за руль, мотор, сразу поняв, что от него хочет хозяин, забубнил свою глуховатую мелодию.

Рябцев медленно проехал по тропинке, ведущей от голубятни к дому, свернул налево и дальше, набирая скорость, помчался уже по асфальту нормальной дороги. Зачехленное охотничье ружье, висевшее у него за спиной, уперлось прикладом в мягкое сиденье, и из-за этого его ремешок, натянувшись, неприятно резал правое плечо.

Холодный влажный воздух бил в лицо, пытался уложить на место встопорщенно поднятый воротник серого плаща. Бывший капитан на ходу поерзал задницей из стороны в сторону, стараясь столкнуть с сиденья приклад ружья. С третьей попытки ему это удалось, и ремешок ружья упал на плечо, а само ружье просто повисло на спине, как и положено, не создавая больше Рябцеву неудобств.

Сыхов потихоньку оставался позади. То там то сям попадались поздние прохожие. Одиночки передвигались молча, некоторые пошатывались, давая своей походкой понять, чем они занимались перед тем, как отправиться по домам. Те, которые шли группами, шумели, их голоса кололи и резали темный ночной воздух района, подсвеченный, однако, множеством огней — от уличных фонарей до горящих неонов магазинов и до светящихся до сих пор в изобилии окон многоэтажных домов.

Наконец всё это осталось за спиной Рябцева. А еще минут через пятнадцать запрыгал «piaggio» по булыжнику обычных городских мостовых. И тогда бывший капитан сбавил скорость и поехал уже внимательнее, успевая на ходу оглядываться по сторонам и даже бросать взгляд вверх, на опустившееся ниже из-за отсутствия городских огней небо.

Достигнув Грушевского, бывший капитан Рябцев остановился и заглушил мотор. В старых домах по обе стороны улицы все окна были темны. Здесь царила тишина, и тишина эта казалась Рябцеву подозрительной. Он снял и расчехлил ружье, после чего снова повесил его на плечо. Мотороллер завел через утопленный на въезде в браму двора бордюр тротуара и прислонил к стене дома, поленившись выдвинуть подножку, чтобы двухколесный друг просто стоял, упершись в дорогу. Замер, прислушиваясь.

Откуда-то донеслись звуки, похожие на тиканье старых часов. Рябцев напряг слух. Тиканье усилилось и перестало быть тиканьем. Теперь Рябцев четко слышал шаги спешащего человека. Звук подсказывал, что шла женщина.

Минуту спустя она появилась на той же стороне, где стоял Рябцев, и, видимо, заметив его, перебежала через пустынную мостовую и ускорила шаг. Рябцев, затаив дыхание, стоял неподвижно и провожал ее взглядом, пока она не свернула за угол. Снова стало тихо.

Рябцев растерялся. То ли усталость тела, то ли утомленность мысли дали о себе знать, и он осмотрелся по сторонам уже другим, не напряженным, а расслабленным и взывающим о помощи взглядом. Он вдруг ощутил себя совершенно чужим в этом городе. Чужим и не нужным. Город крепко стоял на фундаментах своих древних и новых домов, город цепко держался за землю под собой корнями тысяч деревьев, старых и молодых, растущих в парках, и скверах, и вдоль дорог в каменных лунках. Такой город не мог нуждаться в помощи Рябцева. Такой город вообще не мог нуждаться в помощи, он сам мог оказывать ее. И первую, и последнюю. И, наверное, Рябцеву, эта помощь города была сейчас более необходимой, чем, наоборот — городу, непонятная и самим Рябцевым не осознанная до конца помощь бывшего капитана бывшего КГБ, а теперь просто капитана мотороллера «piaggio»! Если бы рядом стояла скамейка, Рябцев бы рухнул на нее, даже не обратив внимания, мокрая она или нет. Но скамейки не было, город заставлял Рябцева стоять. А стоять — это уже испытывать напряжение. И ему, капитану Рябцеву, стало вдруг стыдно за слабость своих мыслей и чувств, за свое не мужское состояние. И он взял себя в руки, сжал кулаки, сцепил зубы и строго, по-военному, посмотрел вокруг. И показалось ему, что город мгновенно отменил стойку «вольно» и поднапрягся, чтобы соответствовать стойке «смирно!». Но в этот момент какие-то совершенно странные и расслабленные звуки нарушили тишину. Пьяный голос, сопровождаемый другими менее отчетливыми шумами, приближался, и интонации этого голоса подсказывали Рябцеву, что человек на ходу разговаривает сам с собой и задает вопросы в пустоту, то есть всему миру. Прохожий пьяница Рябцева не интересовал, и он прислонился спиной к стене дома рядом с мотороллером и пережидал теперь, когда этот гуляка пройдет мимо, чтобы вернулась тишина и помогла Рябцеву собраться с мыслями, сосредоточиться и попробовать понять: а нужен ли он вообще этому городу, со своим ружьем, на своем верном «piaggio», со своим странным желанием защитить город от невидимого врага, от притаившегося под подвалами Карпатского моря и связанных с ним аномалий?! Может, прав знакомый Алика Олисевича, этот писатель с высоким блестящим лбом и ехидным взглядом? Может, действительно, всё это чепуха и плод больного воображения одинокого и никому не нужного старика?!

— А шаланды? Шаланды, полные кефали?! — прозвучал пьяный голос совсем рядом, и Рябцев обернулся. Увидел в темноте метрах в пятнадцати от себя едва бредущего, пошатываясь, невысокого, но всё-таки на голову выше его, Рябцева, человека, в темной короткой куртке. В руках матово блеснула бутылка. — Я не вижу берега, — жаловался сам себе и всеми миру пьяный человек. — Я его не вижу!.. О! — Человек остановился, заметив Рябцева.