Читаем без скачивания Львовская гастроль Джимми Хендрикса - Андрей Курков

— Да слава богу пока! — ответил специалист по вибрациям.

— Ну, если что, звоните! — и Тарас сверху на купюры опустил свою визитную карточку.

— Может, вы возьмете, поможете, так сказать, науке? — Симон Федорович отвлек Ежи от его размышлений и направил его взгляд на аппарат для измерения негативных вибраций.

— Нет, спасибо, — подумав, произнес Ежи. — Я, кажется, тоже счастлив!

— Это какая-то аномалия, — явно огорченно произнес Симон Федорович. — В городе сотни тысяч несчастных людей, куча аномалий и проблем, а ко мне сюда ночью пришли сразу двое счастливых! Вам, наверное, надо к доктору!

Тарас, уловив в недовольном голосе Симона Федоровича нотки раздражения, поднялся из-за стола и коснулся рукой плеча Ежи. Тот тоже торопливо встал.

— Вы извините. — Тарас действительно посмотрел в глаза специалисту по вибрациям виновато и с сочувствием. — Может, мы еще придем!

Симон Федорович закивал головой, словно уже не раз слышал подобные слова и ни капли им не верил. Он провел посетителей до выхода. На пороге они столкнулись с крепко сбитым мужчиной в коричневой дубленке с поднятым воротником.

— А, заходите, заходите! — обрадовался ему специалист по вибрациям. — Я вас уже ждал!

— Скоро зима! — выдохнул Тарас на ходу.

Они перешли на другую сторону Архивной.

— Ты видел, кто к нему пришел? — спросил Ежи.

— Кто? Тот, в дубленке?

— Ага, это писатель! Винничук! Видно, тоже чем-то таким занимается…

— Винничук? — с сомнением в голосе переспросил Тарас. — А разве он лысый? У него же были длинные волосы?

— Ты путаешь! У него не было длинных волос! Никогда! Это я тебе как парикмахер со стажем заявляю! Я его еще в советское время стриг! Да, так ты пригласишь завтра Оксану? Часиков на шесть вечера?

— Ладно, — пообещал Тарас. — Только кофе покупаешь ты!

— Да-да, — закивал на ходу Ежи. — И кофе, и пирожные!

Глава 44

Балет Чайковского «Лебединое озеро» Алик Олисевич освещал прожектором механически, не думая. Все три акта и четыре картины спектакля он думал о себе и прошлом. Однако всякий раз, когда, согласно репертуару Львовского оперного, на сцене танцевали лебеди, в мыслях Алика сначала возникал образ Леонида Брежнева, а потом и свой собственный, только намного моложе, чем сейчас. Всенародное заблуждение относительно любви Леонида Брежнева к Чайковскому и особенно к балету «Лебединое озеро», конечно, было связано с тем, что балет этот крутили на всех советских телеканалах в день смерти Брежнева, да и повторяли потом в дни смерти следующих очень мало правивших советской страной Андропова и Черненко. Иногда Алику вспоминались телекадры похорон Брежнева, как его гроб при спуске в могилу застрял, как кто-то над ним наклонялся и проталкивал его вниз то ли руками, то ли каким-то инструментом. Эти кадры вспоминались Алику в моменты душевного затишья после нескольких стопочек водки, а потом они словно повторялись, только в гробу вместо генсека Коммунистической партии СССР почему-то лежал Джими Хендрикс, прижимавший к груди электрогитару. Всё остальное было без изменений: и почетный военный караул, и кремлевская стена, и дряхловатые с озябшими от страха перед смертью лицами коллеги-соратники покойного.

«Да, — думал Алик, глядя на танцующих на сцене балерин-лебедиц в белых пачках, — без Брежнева почему-то невозможно провести логическую цепочку от балета Чайковского до смерти Джими Хендрикса!» Думал и удивлялся. И ждал, когда этот балет закончится, чтобы отключить свой рабочий прожектор и, попрощавшись с добрыми женщинами-гардеробщицами, регулярно угощавшими его чаем, уйти домой.

В этот раз, дождавшись финала и не удивившись отсутствию выкриков «браво!», Алик отключил осветительные приборы своей левой стороны, не обращая внимания на действия своего коллеги с правой стороны от сцены. Кивнул на прощание гардеробщицам и отправился к выходу.

Уже на улице его внезапно догнал напарник, освещавший сцену театра справа, и напомнил, что у него сегодня день рождения и они просто обязаны куда-нибудь зайти и выпить по рюмочке. Домой он не звал, что означало очередное ухудшение в их с женой отношениях.

Алик согласился из чувства рабочей солидарности. В баре неподалеку от театра именинник взял по сто грамм водки и простенькую закуску. Алик выпил за его здоровье и хотел было уже вежливо откланяться, но тут коллега взмолился, уговаривая посидеть с ним хотя бы полчаса. И Алик понял, что у того в душе тоска и боль. И подумал еще о том, что свой сорок девятый день рождения напарник отмечает только с ним, с Аликом, вдвоем. Учитывая, что особенно близкими друзьями они не были, хотя улыбались друг другу и перебрасывались словами регулярно, понял вдруг Алик, что у его коллеги плохо не только в личной жизни, но и в жизни вообще. Ведь если человеку не с кем праздновать свой день рождения, значит, никто вокруг о его дне рождения не знает и никто этим человеком не интересуется.

Именинник после вторых ста грамм начал было жаловаться на жизнь, но, уловив мгновенно изменившееся лицо Алика, замолчал и взял еще водки. Далее говорили о театре. Эти разговоры Алика всегда успокаивали и настраивали на отдых. Но до отдыха пока было ему далеко, ведь просидел он с именинником только полчаса, больше слушая и кивая, чем участвуя в полноценном диалоге.

После третьих ста грамм коллега стал говорить намного медленнее, а Алик ощутил усталость. Он вежливо попрощался, заметив, что именинник почти его не слушает, и вышел на улицу.

Влажный холод немного приободрил Алика. Он осмотрелся по сторонам, поприветствовал взглядом начинающуюся ночь, темную, беззвездную, и зашагал нетвердой походкой обратно к театру, чтобы уже оттуда, как самолету, лечь на давно начертанный во внутреннем «джи-пи-эсе» курс на свой дом, через проспект Свободы и проспект Черновола в самый конец Замарстиновской улицы.

Минут уже через двадцать небыстрой ходьбы ощутил Алик, как усталость перекочевала от головы и плеч вниз, опустилась в ноги, сделав их тяжелыми и почти неподъемными. Ему захотелось присесть. Он остановился, и тут же его зашатало, как тоненькую березку под сильным ветром. Оглянулся. По другой стороне дороги увидел комплекс Медицинского центра Святой Параскевы. Возвратил взгляд на свою сторону проспекта, всмотрелся в дворик ближайшего дома. Увидел перед домом низенький деревянный заборчик, за которым виднелись небольшой квадратный столик и обступившие его пеньки-табуретки для дружного пикника. Подошел, переступил неуклюже через маленький частокол, покрашенный в цвета детского садика — желтый и зеленый, опустился осторожно на пенек и снова осмотрелся по сторонам. Заметил детские качели и детский деревянный домик. Домик был не больше полутора метров в высоту, но Алику так захотелось забраться внутрь и, найдя там коротенькую для своего длинного тела кровать, улечься на нее, подогнув ноги. Но не было у него сил, чтобы встать с пенька. Он поправил широкополую шляпу, приподняв ее со лба. Сконцентрировался на внутренних ощущениях — они были достаточно неприятные и раздражали своей неконтролируемостью. Водка сильно нарушила связь между движениями тела и мыслями. Давно Алик не употреблял водку старыми, убийственными дозами «по сто грамм». Те его знакомые, которые раньше так пили, давно уже покинули гостеприимную землю, точнее — легли в нее смиренно и раньше положенного обычному человеку срока. Но коллега-осветитель, видимо, был или от природы крепок, или пребывал в состоянии отчаяния, когда человек отпускает себя так, как ребенок отпускает воздушный шарик, надув, но не завязав его, а потом следит, как тот, бедолага, сдуваясь, мечется по воздуху. Алик представил, где сейчас может «метаться» именинник, но память подсказала ему, что тот остался в баре, а значит, вполне еще может там сидеть и спать, опустив лицо на столешницу и отодвинув стаканчик в сторону.