Читаем без скачивания SoSущее - Альберт Егазаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не зная, как задать вопрос церемониарху, чтобы не увести его в мифологическую муть, Роман начал разглядывать в окне открывшийся ему комплекс Мамаева кургана. В свете услышанных им сегодня басен его внимание привлекла растущая из камня фигура защитника Родины. Защитник почему-то рос лицом на юго-восток, совсем не туда, откуда шел враг, да и Родина-мать наступала с северо-запада и звала за собой, получается, совсем не воинов СССР, а скорее те фашистские орды, от которых и полегли павшие здесь сыновья. «Дела… — подумал Деримович, — может, и в самом деле не тем героям монумент здесь поставлен? И память павших только прикрытие для более темных и глубоких дел. Влажных дел, как говорит Онилин».
— Так будем внимать преданию, мон хер? — глядя на беспокойное лицо подопечного, уже более звонко спросил Платон.
— Ну, если это поможет через меч пройти, сами… того… знаете, — отвечал Ромка так, как будто снова подвергся приступу немотивированной афазии.
— Через меч — не знаю. А через Суд — поможет. Там ведь правду нужно знать, и не простую. А ту, что входит в плоть, как меч, меча острее для беспечных плеч. Ясней, чем меч, та правда и меча прямее, когда к Суду ее Несносному привлечь.
— Для кого это несносному? — встревожился Роман.
— Для того, кто выше плеч, — загадочно ответил мистагог.
— Нет, дядь Борь, я правда не могу, — заскулил Деримович, — то, что выше плеч, у меня скоро и без меча, и без правды вашей треснет. Сам по себе жбан расколется. Ей-богу.
— Боггу, — услышав одинарное «г» в непроизносимом имени, поправил ученика наставник.
— Боггу, Херу, какая разница, — в очередной раз впал в словесную неразбериху Роман.
— Разница в размере, — как будто пошутил, но в то же время замогильно уточнил Платон.
— Ну, пожалуйста, дядь Борь, к делу… если… можно? — умолял мистагога сломленный Словом неофит.
— Можно.
— Так давайте, а?
Платон понял, что если ему не удастся сейчас объяснить Деримовичу конечные цели сосунка, его роль в Божжем промысле, а также место у раздачи, теорминимум он на Суде не пройдет. Деримовича, конечно, будет жаль. Подобные таланты встречаются крайне редко, и отправлять на животный выпас столь выдающееся сосало, разумеется, варварство неслыханное, но Онилина после Ромкиного провала ждет и вовсе незавидная судьба. На сей раз его отлучение будет окончательным и бесповоротным. И неизвестно, что лучше, тьма комфортных мук отлученного олигарха или слюнявая жизнь олигофрена, вышедшего из «казана Мамая».
Платон выглянул в окно, устремляя взгляд на противоположный берег Волги, туда, где вершину Мамаева кургана опять попирала бетонная амазонка Вучетича, а следы недавно происшедшего чуда можно было обнаружить лишь в стекавшей с кургана таинственной реке молочного тумана. Повернувшись к ученику, он застал того за разглядыванием изрисованного им тетрадного листа. Хороший знак, отметил Платон, значит еще не все потеряно. Можно продолжить учения.
Но теперь, в связи с надвигавшимся отбоем, Онилин надумал избрать самую вульгарную модель, поясняющую роль Братства в сохранении баланса Дающей. Он решил опустить лифт аналогий на самый нижний этаж. Прямо к пришельцам, летающим тарелкам и… темным силам, разумеется.
* * *
Сюжет сновидения с «отпускаемым» Гусвинским постепенно подбирался к кульминации и развязке. Экзекутор, в очередной раз продемонстрировав технику владения ножом, одним движением отсек заднее копыто, болтавшееся пониже узла, и перебросил его через голову отпущенца. Копытце упало рядом с факелом, едва не сбив его. Удовлетворившись броском, экзекутор хмыкнул и, подойдя к Гусвинскому, знаком велел ему коленопреклониться.
Гусвинский подогнув ноги, бухнулся коленями в песок. Мастер внимательно оглядел отпускаемого и, взяв его левой рукой под голову, правой занес над ним нож.
Братья охнули. Такого в сценарии не было, чтобы приговаривать брата к высшей мере отпущения. Но страхи их были напрасны. Экзекутор просто расширил своим острейшим ножом небольшую лысину на макушке Гусвинского и, вытащив из-под пояса клеймо на длинной ручке, велел подойти одному из факельщиков. Поставив печать на огонь, он достал свободной рукой тряпицу и протер лысину медиарха.
Тем временем, пока накалялось клеймо, мастер-экзарх приступил к действию, которое можно было назвать прологом к развенчанию как таковому. Подняв с песка отрезанную ногу козла, он подержал ее над огнем, а затем, пользуясь копытом как ластиком, полностью затер им тот луч пятиконечной звезды, на котором покоилась голова отпускаемого брата. Убедившись, что линия исчезла, остатками крови из чаши экзарх затушил соответствующий лучу факел. В результате этой магической операции начертанный на песке микрокосмос брата Гусвинского превратился в точную копию советского знака качества, как известно, обозначавшего ацефала, безголового родственника другой, более известной и тоже безголовой, правда, в переносном смысле, креатуры — голема пражского рабби Элеазара[190].
Ритуал подходил к своей кульминации: собственно, развенчанию, за которым оставалось только облечь бывшего брата в одежды греха и отпустить на волю вольную, по Волге волглой.
В полном соответствии с регламентом его начинал мастер-экзарх. Прежде всего он должен был проверить готовность реквизита. Подойдя к мастеру экзекутору, державшему над огнем клеймо отпущения, он вылил на печать последние капли крови из чаши. Кровь, попав на металл, зашипела, что означало полную готовность клейма и служило знаком для начала церемонии.
Выбрав из круга двух братьев, экзарх велел им стать по обе стороны от Гусвинского. А сам, подойдя сзади к отпускаемому, ткнул его набалдашником в шею. Сопроводив удар приказом «на колени!», мастер подождал, пока Гусвинский примет пресмыкаемую позу, а затем положил руку ему на макушку.
«Он дополз!» — провозгласил экзарх, принимая клеймо из рук экзекутора и демонстрируя братьям печать отпущения. Теперь всем адельфам был виден символ развенчания: клеймо изображало тау-крест с распятым на нем змеем в виде буквы S.
«Он дополз!» — повторила братия, и на этом возгласе экзарх, крепко ухватив Гусвинского за подбородок, с силой впечатал клеймо в его лысую макушку.
Отпускаемый отреагировал довольно сдержанно — не очень громким «а-а».
«Он запечатан!» — дал возглас экзарх.
«Он запечатан!» — подтвердила братия.
«И развенчан!» — выкрикнул он ужасный приговор.
«И развенчан!» — согласились адельфы.
После этих слов Гусвинский обмяк и стал принимать происходящее с тупым покорством. Как будто его не клеймом прижгли, а вонючим утюгом ценителей истины эпохи первоначального накопления.
Развенчанная и запечатанная голова его склонилась к груди, руки безвольно опустились, а полусогнутые ноги едва удерживали массивное тело.
Но путь горя для Гусвинского на этом не заканчивался. Впереди его ждало самое страшное — облачение в одежды греха.
* * *
— Тебе дедуктивно или индуктивно объяснять? — спросил своего протеже
