Читаем без скачивания Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Легко догадаться, что все мои герои начинали действовать в тех местах, где вела боевые действия наша дивизия, словом, с речки Держи. Я был настолько взволнован событиями, участником которых мне пришлось быть, что еще не мог подняться над ними — не хватало силенок для взлета. Я выступал скорее как летописец, а не как писатель, который должен быть на голову выше летописца. Можно сказать, у меня при начальных попытках получался не роман, а что-то вроде олитературенного журнала боевых действий дивизии. Скажу совершенно серьезно, что излишек впечатлений, которые еще не успели перебродить и отстояться, может иной раз, как это ни странно, помешать писательскому воображению. И в наблюдениях должна быть особая мера.
Так шла разработка первого варианта «Белой березы».
Но в начале октября пришлось отложить свои заметки, планы и сцены. Частые ночевки на сырой, холодной земле не прошли даром. Я стал прихварывать. Меня часто знобило. Поднималась температура. Денек-другой я даже валялся в блиндаже, но молодость в конце концов победила, и я опять, превозмогая слабость, отправился на передовую. Дело прошлое, но подозреваю, что уже той осенью у меня началась, пока еще в начальной форме, болезнь, которая почти свалила меня с ног в конце войны.
С наступлением зимы писать стало совсем трудно. Еще при зазимках мы вырыли малюсенькую (шесть квадратных метров) землянку, покрыв ее тонкими бревешками в один накат, а поверх их уложили слой дерна, несколько утеплив и одновременно замаскировав свое жилище. Но в редакции окончательно прижился прикомандированный к ней ранее еще один сотрудник, мой коллега из Одессы. Для четырех землянка оказалась очень тесной. На земляных нарах мы аккуратно расстелили один сноп чудом раздобытой ржаной соломы. За несколько первых дней, пока земля еще была сыроватой, каждый из нас своим телом вдавил в нее все соломинки, доставшиеся на его долю, и наши нары покрылись вроде бы реденькой соломенной сетью. Со временем поверхность нар высохла настолько, что стала каменной твердью, разрисованной прожилками из соломы. Свое солдатское ложе мы покрывали плащ-палатками, а в изголовье укладывали вещмешки и полевые сумки. Укрывались меховыми телогрейками и шинелями.
У дальней стены землянки, едва не доставая ногами печурки, спал редактор; рядом с ним — секретарь редакции, потом — мой коллега из Одессы, а мне, как самому младшему по званию, досталось место у входной двери. Ночью на мои длинные ноги, с которых не снимались валенки, сквозь дыры в двери наметало слой снега. Однако жить можно было. На войне люди жили и похуже.
Но навалилась беда, о какой мы и не могли подозревать; наша печурка, хотя и была маленькая, хорошо прогрела накат и дерн. Это привлекло к нашей теплой «крыше» лягушек и мышей. Ночью, когда у нас угасала коптилка, они в наступившей тишине начинали проявлять активность, должно быть выискивая более удобные места, и часто, особенно когда бил вражеский бронепоезд и близкими взрывами встряхивало землю, проваливались в щели наката. Каждую ночь кто-нибудь из нас вдруг начинал ошалело орать и метаться как бешеный. Все вскакивали, поднимался всеобщий гвалт, начинались поиски и поимка зловредного существа, нарушившего наш покой.
Была еще одна беда. Я и мой коллега-одессит, как всегда, продолжали регулярно ходить на передовую, и чаще всего с ночевкой. Ночевать приходилось обычно в солдатских блиндажах. Возвращаясь в редакцию, мы уже не знали покоя: среди ночи непременно просыпались, обнажались догола и, при тусклом свете коптилок, начинали беспощадно уничтожать наших самых злейших — после гитлеровцев — врагов на войне. Утром редактор пригонял из санбата машину с дезкамерой. Но ведь мы тут же вновь отправлялись на передовую. И все повторялось сначала.
И все же, как ни трудно было, я писал и зимой. Бывало, разгуляешься среди ночи — и вдруг потянет к полевой сумке. Устроив на коленях фанерную дощечку, начинаешь вчитываться в свои заметки, набрасывать какие-нибудь сценки. От своих товарищей по редакции я уже не скрывал, что мечтаю написать книгу о войне. Более того, иногда даже читал им некоторые сцены.
Со временем о моей дерзкой затее стало известно и другим людям нашей дивизии. После того как появилась «Белая береза», бывший комиссар 611-го полка А. Иванов написал мне такое письмецо: «Теперь вспоминаю частые наши беседы, когда ты обещал, что если будешь жив, то напишешь книгу о наших делах. Спасибо, свое слово ты сдержал…» А вот что недавно написал мне бывший солдат А. Захаров (станция Инза-2, Ульяновской области), раненный во время августовских боев под Ржевом.
«В то время, — пишет Захаров о начале зимы 1942 года, — Вы проживали в одном блиндаже, где и я. Вы меня, возможно, не помните, а я Вас, Михаил Семенович, помню хорошо. Интересно читали поэму Твардовского «Василий Теркин». Мы все очень смеялись, где рассказывалось о «сабантуях». Вы очень много писали в блокнотах. Я поинтересовался: что пишете? Вы ответили: «Роман». Как я понял впоследствии, это и была Ваша замечательная книга «Белая береза».
Таким образом, согласно воспоминаниям однополчан, я писал свою книгу не только в редакционной землянке, но иногда и на передовой, если выдавались свободные минуты.
VI
Наша оборона называлась активной. Что это значило? А то, что хотя и не велось больших боев, а разных малых не счесть было: то бесконечные поиски с целью захвата «языка», с разными отвлекающими налетами, то разведки боем, то попытки улучшить на некоторых участках фронта наши позиции. Кроме того, с обеих сторон постоянно велись короткие, но ожесточенные артналеты по штабам, артиллерийским позициям, наблюдательным пунктам, ближним складам. Неутомимо действовали и десятки хитрейших снайперов — смотри, не зевай!
Но нам, конечно, хотелось настоящей войны, какая началась под Сталинградом! Оттуда без конца шли сообщения — одно другого радостнее. Было ясно, что немецкие полчища потерпели на юге огромнейшее поражение. Наши войска уничтожали в южных степях десятки тысяч гитлеровцев, а мы, находясь за Осугой, иногда за неделю не могли достать и одного «языка». Ну не обидно ли было? И все же у всех постепенно стала появляться надежда, что теперь-то, может быть, произойдут большие перемены и на нашем фронте
26 ноября 1942 года редактор Комаров, как всегда, со спокойным видом отправляя меня не передовую, почему-то сказал:
— Только не горячись!
Всю дорогу в назначенный мне полк я думал: «Зачем он это сказал?» И только когда уже подходил к КП полка, от солдат, которым всегда все было известно,
