Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

В амплуа тигрицы выступала пышная блондинка, безумно мечтавшая о сцене – в прошлой жизни приемщица в прачечной «Три поросенка» на рю Тольбиак, куда Николай Иванович как-то раз занес свою духовитую сорочку, что с ним случалось раз в год по обещанию.

Были в труппе и забияка, по ком плакала роль Тибальда, и благородный отец семейства с седыми патлами и рыдающим лицом пропойцы на собственных поминках, и благонравная Пенелопа, всегда носившая – по крайней мере, в душе – бретонский чепец и легко превращавшаяся в мадемуазель Синий Чулок – учительницу, верную своей первой любви, о которой на память осталась лишь коричневатая фотография молодого мужчины в каске-бургундке.

Это перечисление ролей, ставших людьми, вернее принявших их видимость, можно продолжать в таком же роде, правда не до бесконечности, но в пределах того числа актеров, которое насчитывал ансамбль, носивший название «Мирмидон»[80].

Еще был рабочий и по совместительству осветитель, в случае перебоев с электричеством – уже шла война – крутивший педали велосипеда, подключенного к динамо-машине. Вторым таким велосипедистом тогда становился бухгалтер. За оформление спектаклей и за костюмы отвечала женщина с волевым мужским лицом, что порою заставляло усомниться, а женщина ли она вообще. Но в том, что она мастер на все руки, сомнений не было ни у кого.

Спектаклю «Macabrе, la dance»[81] по мотивам поэм Жана ле Февра было посвящено десять слов в газете – и столько же занятых стульев было в зале. Загибаем пальцы: «Спектакль созвучен современности, где у Смерти тоже ярко выраженные национальные черты» – последнее благодаря немецкой каске взамен черепа. При содействии колонеля Пикара «Macabrе, la dance» была показана в Шайо, правда в конференц-зале и в утренние часы. Это не помешало знатокам оценить эпизод, когда Смерть опускается на колени и сосет штык у спящего часового на фоне являющихся ему сновидений.

Окрыленный перспективами, Берг приступает со своими «мирмидонянами» к читке мистико-философской драмы собственного сочинения. Рабочее название: «Создание Создателя». Суть новой пьесы в том, что Бог – не Творец мира, а Творец Самого Себя. Мир же есть форма Его бытия, коего разрушению Он всеми Своими Божественными силами препятствует. Человечество же есть вредоносный микроб, который завелся в мире. Оно есть Враг Бога, Оно есть Диавол, есть Зло, и побеждено Человечество может быть лишь одним способом: через познание Добра и понуждение блюсти Божии заповеди, чего Оно, естественно, ужасно не хочет. Увы, согласно пьесе Берга, исход борьбы предрешен не в Его, Берга, пользу.

Читка велась в режиме реального времени. Поначалу граница между написанным и происходящим вокруг была четкой. Но постепенно стала стираться, а когда «на рассвете передовые отряды бронетанковых частей Третьего рейха вошли в П…» – громкий стук и последовавший за ним треск выламываемой двери заставил прервать чтение на полуслове. В Париже действительно уже никого не осталось, буквы и те разбежались. Дороги на юг забиты беженцами. На Гар де Лион какой-то американец, под проливным дождем стоя на подножке уже трогающегося вагона, все еще вглядывается вглубь перрона.

Это были последние часы существования Третьей республики. В помещении Второго бюро стоял сильный запах гари – во дворе жгут документы: имена, адреса, пароли. Уничтожению подлежали не только бумаги: в лесу близ Парижа обнаружено тело видного коминтерновца Вилли Метцингера[82]. «Красный кинопромышленник» был далеко не единственным из подопечных Второго бюро, кто тогда погиб при загадочных обстоятельствах или таинственно исчез, – как это произошло с труппой Берга. Ее создатель, понимая, что наделал – что «мирмидонян» ждет обратное превращение в муравьев, – Берг в последний раз глядел на трепещущий веер в руке у девушки с челкою до бровей: однажды оживший ренуаровский портрет уже более не оживет. Добровольно разделив их судьбу, Берг предвосхитил поступок другого артиста жизни, сыгравшего роль генерала делла Ровере в одноименном фильме Роберто Росселини[83].

Весь мир – документальное кино, все люди – актеры помимо воли. Но некоторые по-прежнему верны театру, в котором право на роль, как фильме Росселини, оплачено жизнью.

Часть пятая

Параллельный мир

Все в один голос, от коммунистов до коллаборационистов: «Время было такое». Литовец, отсидевший двадцать лет, а в Европе за то же сидел бы до скончания века, не двадцатого – своего: «Сегодня этого не понять». Моя теща Зоя Максимовна даже не подозревает, что вторит заклятому врагу: «Мы тогда так думали, нас так учили».

Только на просторах постсоветской Родины это можно услышать. В Германии ведущий на одном из федеральных каналов в миг исчезает с экрана: выяснилось, что восемнадцатилетним солдатом он участвовал в расстреле. «Время было такое»? «Привели, скомандовали»? Здесь это не работает, человек всегда свободен в выборе. Мы же помним Иоганна Энгеля из Вупперталя.

Жизнь это в любом случае подвиг самопожертвования: из любви к детям, из преданности своему делу, из чувства чести. Почему же не во имя нравственного закона – первоосновы всего? Инстинкт самосохранения принципиально преодолим. Мы видим это на примере родительской любви[84].

Составители академических словарей приписывают Чехову слова: «Лучше быть жертвой, чем палачом». Когда еще, говоря так, хасидеи предпочитали смерть от рук сирийцев участию в войне, которую вел Иуда Маккавей.

Представляю себе выражение лица Зои Максимовны, скажи я ей: «Зоя Максимовна, лучше быть жертвой, чем палачом». Зато ее дочь слышала это от меня неоднократно – с вызовом, на грани бахвальства. (Параллель: Иван Ильич также видел неоднократно перед глазами латинское изречение: «Предвидь конец». – «Иван Ильич повесил себе на брелоки медальку с надписью: respice finem».)

С этого момента повествование ведется от первого лица. Если взять ХХ век и сложить пополам, то я родился на сгибе. «С тех пор прошло столько времени, что можно потихоньку начинать отчитываться за прожитую жизнь… Судить нас будут по делам нашим, я же был бездеятелен, живя в тиши чужого мира, с которым не пересекался. Никакой возможности сделать кому-то гадость. Радуешься случаю услужить, что постепенно входит в привычку».

Это обо мне. Веду себя «с сервильностью немца или еврея» (Борхес, «Гуаякиль»).

– Пестштрассе? Вон там, за углом, можете уже парковаться… еще немножко назад… еще… еще… – блин!

– Позвольте отослать вас к нобелевской лекции С. Беккета «Абсурд как критерий реальности».

– Вот еще один осколочек от ваших очочков…

Это особая услужливость, причиняющая только лишнее неудобство. Набоков пишет, с каким подобострастием прохожие на берлинской улице вам помогают собрать рассыпавшуюся мелочь.

А еще я Снисходителен. С большой буквы. «Некрасиво ведет себя, говорите, по отношению ко мне?» Пожму плечами: мол, он не в состоянии иначе.

Глядишь, и меня будут судить тем же судом: мол, не в состоянии был иначе. Нет, пожалуй, не верю, что будут судить «тем же судом». Никому не верю, даже Богу. В Него – да, Ему – нет, слишком часто обманывал. Скорее, моя снисходительность – компенсаторика. («Компенсаторика. Курс на устранение из индивидуального сознания комплекса неполноценности». См. часть третью.) Цитирование – признак бессилия, а контрабанда самоцитат под видом цитирования – признак старческой болтливости: «Как я уже говорил на странице сто тридцать второй…», «Еще в 1977 году я писал: “Это походило на жизнь в выгребной яме с соблюдением, по возможности, всех правил гигиены. Все, что оказывалось за пределами такой возможности, замечать было не принято…”».

Легкость, с какой делается признание, ставит под сомнение его честность. Честность паче вранья: хочешь обмануть, скажи правду. Это как играть в открытую, чуть что – говорить: «Иду на вы», когда большинство хочет другого: «Обмани меня, но простенько, так чтоб я не попался». Странно предъявлять завышенные требования к читателям, как будто это конкурс в МГИМО, как будто от читателей нет отбоя. Кому от этого хуже? Что ж, я всегда обслуживал оборотную сторону Луны.

Уже и похмелье позади, уже давно живу от третьего лица, а ведь был пьян этим городом. В нем, как в вине, была растворена жемчужина сыновней боли.

На острове ВасильевскомНапротив университетаРодился Юлик, родился Юлик, —

пел мне отец на мотив какой-то шансонетки – еще той поры, когда это слово означало песенку, а не певичку. Пока нет интернета, памятники субкультурного наследия уничтожаются памятниками культурного наследия, и права меньшинств на память попираются. Сегодня я включаю телепередачу «Какие наши времена» и, живший в том же царстве, в те же времена, нуждаюсь в примечаниях: а что это? А кто это такие? Для меня жанр «старых песен о главном» неопровержимо доказывает, что параллельные миры существуют (равно как песенка, которую пел отец, неопровержимое свидетельство того, что я родился в клинике Отта).