Читаем без скачивания Стихотворения и поэмы (основное собрание) - Иосиф Бродский

VI

Приехать к морю в несезон,

помимо матерьяльных выгод,

имеет тот еще резон,

что это -- временный, но выход

за скобки года, из ворот

тюрьмы. Посмеиваясь криво,

пусть Время взяток не берёт -

Пространство, друг, сребролюбиво!

Орел двугривенника прав,

четыре времени поправ!

VII

Здесь виноградники с холма

бегут темно-зеленым туком.

Хозяйки белые дома

здесь топят розоватым буком.

Петух вечерний голосит.

Крутя замедленное сальто,

луна разбиться не грозит

о гладь щербатую асфальта:

ее и тьму других светил

залив бы с легкостью вместил.

VIII

Когда так много позади

всего, в особенности -- горя,

поддержки чьей-нибудь не жди,

сядь в поезд, высадись у моря.

Оно обширнее. Оно

и глубже. Это превосходство -

не слишком радостное. Но

уж если чувствовать сиротство,

то лучше в тех местах, чей вид

волнует, нежели язвит.

октябрь 1969, Коктебель

-----------------

Конец прекрасной эпохи

Потому что искусство поэзии требует слов,

я -- один из глухих, облысевших, угрюмых послов

второсортной державы, связавшейся с этой, -

не желая насиловать собственный мозг,

сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск

за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал

в этих грустных краях, чей эпиграф -- победа зеркал,

при содействии луж порождает эффект изобилья.

Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.

Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -

это чувство забыл я.

В этих грустных краях всё рассчитано на зиму: сны,

стены тюрем, пальто; туалеты невест -- белизны

новогодней, напитки, секундные стрелки.

Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;

пуританские нравы. Бельё. И в руках скрипачей -

деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой

чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,

вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.

Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.

Даже стулья плетеные держатся здесь

на болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их

немота вынуждает нас как бы к созданью своих

этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.

Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,

свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.

Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,

к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,

видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.

И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,

но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -

тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,

то ль пятерка шестых остающихся в мире частей

чересчур далека. То ли некая добрая фея

надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.

Сам себе наливаю кагор -- не кричать же слугу -

да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,

то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.

Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,

паровоз с кораблем -- все равно не сгоришь от стыда:

как и челн на воде, не оставит на рельсах следа

колесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?

Приговор приведён в исполненье. Взглянувши сюда,

обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,

как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;

но не спит. Ибо брезговать кумполом сны

продырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те

времена, неспособные в общей своей слепоте

отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.

Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.

Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,

чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен -- это зоркость к вещам тупика.

Не по древу умом растекаться пристало пока,

но плевком по стене. И не князя будить -- динозавра.

Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.

Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора

да зелёного лавра.

декабрь 1969

-----------------

Дидона и Эней

Великий человек смотрел в окно,

а для нее весь мир кончался краем

его широкой, греческой туники,

обильем складок походившей на

остановившееся море.

Он же

смотрел в окно, и взгляд его сейчас

был так далек от этих мест, что губы

застыли, точно раковина, где

таится гул, и горизонт в бокале

был неподвижен.

А ее любовь

была лишь рыбой -- может и способной

пуститься в море вслед за кораблем

и, рассекая волны гибким телом,

возможно, обогнать его... но он -

он мысленно уже ступил на сушу.

И море обернулось морем слёз.

Но, как известно, именно в минуту

отчаянья и начинает дуть

попутный ветер. И великий муж

покинул Карфаген.

Она стояла

перед костром, который разожгли

под городской стеной ее солдаты,

и видела, как в мареве костра,

дрожавшем между пламенем и дымом,

беззвучно рассыпался Карфаген

задолго до пророчества Катона.

1969

-----------------

Отрывок

Из слез, дистиллированных зрачком,

гортань мне омывающих, наружу

не пущенных и там, под мозжечком,

образовавших ледяную лужу,

из ночи, перепачканной трубой,

превосходящей мужеский капризнак,

из крови, столь испорченной тобой,

-- и тем верней -- я создаю твой призрак,

и мне, как псу, не оторвать глаза

от перекрестка, где многоголосо

остервенело лают тормоза,

когда в толпу сбиваются колеса

троллейбусов, когда на красный свет

бежит твой призрак, страх перед которым

присущ скорее глохнущим моторам,

чем шоферам. И если это бред,

ночной мой бред, тогда -- сожми виски.

Но тяжкий бред ночной непрерываем

будильником, грохочущим трамваем,

огромный город рвущим на куски,

как белый лист, где сказано "прощай".

Но уничтожив адрес на конверте,

ты входишь в дом, чьи комнаты лишай

забвения стрижет, и мысль о смерти

приюта ищет в меркнущем уме

на ощупь, как случайный обитатель

чужой квартиры пальцами во тьме

по стенам шарит в страхе выключатель.

1969

-----------------

Из "Школьной антологии"

1. Э. Ларионова

Э. Ларионова. Брюнетка. Дочь

полковника и машинистки. Взглядом

напоминала взгляд на циферблат.

Она стремилась каждому помочь.

Однажды мы лежали рядом

на пляже и крошили шоколад.

Она сказала, поглядев вперед,

туда, где яхты не меняли галса,

что если я хочу, то я могу.

Она любила целоваться. Рот

напоминал мне о пещерах Карса.

Но я не испугался.

Берегу

воспоминанье это, как трофей,

уж на каком-то непонятном фронте

отбитый у неведомых врагов.

Любитель сдобных баб, запечный котофей,

Д. Куликов возник на горизонте,

на ней женился Дима Куликов.

Она пошла работать в женский хор,

а он трубит на номерном заводе.

Он -- этакий костистый инженер...

А я все помню длинный коридор

и нашу свалку с нею на комоде.

И Дима -- некрасивый пионер.

Куда все делось? Где ориентир?

И как сегодня обнаружить то, чем

их ипостаси преображены?

В ее глазах таился странный мир,

еще самой ей непонятный. Впрочем,

не понятый и в качестве жены.

Жив Куликов. Я жив. Она -- жива.

А этот мир -- куда он подевался?

А может, он их будит по ночам?..

И я все бормочу свои слова.

Из-за стены несутся клочья вальса,

и дождь шумит по битым кирпичам...

2. О. Поддобрый

Олег Поддобрый. У него отец

был тренером по фехтованью. Твердо

он знал все это: выпады, укол.

Он не был пожирателем сердец.

Но, как это бывает в мире спорта,

он из офсайда забивал свой гол.

Офсайд был ночью. Мать была больна,

и младший брат вопил из колыбели.

Олег вооружился топором.

Вошел отец, и началась война.

Но вовремя соседи подоспели

и сына одолели вчетвером.

Я помню его руки и лицо,

потом -- рапиру с ручкой деревянной:

мы фехтовали в кухне иногда.

Он раздобыл поддельное кольцо,

плескался в нашей коммунальной ванной...

Мы бросили с ним школу, и тогда

он поступил на курсы поваров,

а я фрезеровал на "Арсенале".

Он пек блины в Таврическом саду.

Мы развлекались переноской дров

и продавали елки на вокзале