Читаем без скачивания "Вексель Судьбы" (книга первая) - Юрий Шушкевич

Освежившись бокалом бордо, я продолжил своё путешествие, буквально на каждом шагу отмечая произошедшие перемены. Прежде всего бросалось в глаза практически полное отсутствие машин на мостовых -- должен заметить, что даже в осаждённой ноябрьской Москве их будет больше. Причина банальна: германские власти реквизировали из свободной продажи бензин и теперь за исключением авто, закреплённых за германской администрацией, а также небольшого числа автобусов и безумно вздорожавшего такси, ездить парижанам не на чем. Некоторым, правда, удалось оборудовать свои машины газогенераторами на угле и дровах, уродливо торчащими из багажников, но всем остальным пришлось пересесть на велосипеды и импровизированные рикши.

Ещё одно наблюдение, бросившееся в глаза, -- почти все развешанные по Парижу агитационные плакаты отчего-то призывают к борьбе исключительно с "мировым большевизмом", в то время как в самой Германии их добрая половина посвящена борьбе с негодяйкой-Англией. Подобное лукавство показалось мне не вполне честным.

Однако следующий плакат -- огромный, растянутый вдоль фасада кинотеатра, -- затмевал собой все остальные: под надписью "Евреи догрызают Францию" картинно-злобный иудей впивался в зубами в нечто соломенно-золотое, что можно было принять, в меру испорченности, за земной шар или же за аппетитное женское бедро. Как оказалось, то была афиша нового французского фильма. Привыкший по своей жизни в Рейхе не обращать внимание на вещи подобного рода, здесь я всё-таки поперхнулся и мне сделалось грустно за свою прабабушку, когда-то переводившую стихи Вийона на идиш. Чем бы ни закончилась теперь эта война, её переводы уже точно никому не пригодятся.

По мосту Менял я дошёл до улицы Риволи и решил прогуляться по ней в направлении площади Согласия. Возле Лувра свернул в садик Пале-Рояль, чтобы отдохнуть на скамейке в окружении по-прежнему роскошных клумб, и из случайно подслушанного там разговора узнал, что утром двадцатого августа немцы, устроив облаву в 11-м округе Парижа, арестовали и вывезли в Дранси несколько тысяч еврейских семей. Сразу стало понятным, что убийство в следующую же ночь германского военнослужащего явилось местью за эту депортацию. Выходило, что насилие над евреями обернулось насилием над французами, которых в отместку хватали и, вполне возможно, понемногу продолжают хватать как заложников на улицах и в подземке без какого-либо объяснения причин. Причём непосредственно арестами евреев и французов -- об этом я также узнал из подслушанного в Пале-Рояль чужого разговора -- занимаются не немцы, а местные полицейские, которые сами проверяют документы, допрашивают и затем принимают решение, кого отпустить, а кого передать в германскую комендатуру. Отпустить всех задержанных они, разумеется, не могут, поскольку немцы доводят до них чёткий "план", -- стало быть, этим парижским мужикам, облачённым в полицейские мундиры и форменные кепи, приходится каждый раз лично решать, кого оставить наслаждаться свободой, а кого -- отправить в ад. Страшный выбор, нечего сказать! Наверное по этой причине на фоне достаточно безмятежных лиц обывателей физиономии полицейских сразу же показались мне необычно суровыми и немного обескураженными. Все они понимают, что если германская оккупация когда-нибудь прекратится, то их головы первыми лягут под гильотину. И по схожей причине они не могут и бросить к чёрту свой пост и куда-нибудь сбежать.

В то же время удивительная и в некотором смысле даже демонстративная беспечность и весёлость остальных парижан подводили к мысли о том, что спокойное отношение к исчезновению средь бела дня большого числа людей -- скорее не странность, а следствие глубинного свойства человеческой природы, стремящейся, по мере возможного, не принимать всерьёз опасности, пока что не ставшие явью. Ведь и в мирное время людей убивают, люди тонут, попадают под колёса авто -- однако пока каждого из нас подобное не коснётся близко, мы готовы бесконечно наслаждаться и радоваться каждому солнечному дню. Ну а мне, отпетому цинику, а теперь вдобавок ещё и убивцу, -- тем более не о чем горевать!

Около пяти часов вечера я вспомнил о необходимости определиться с ночлегом -- либо устраиваться в отель, где может не оказаться мест из-за огромного постоя германских офицеров, либо возвращаться в русский пансион в Сент-Женевьев. Оба варианта меня не устраивали и я вполне мог оказаться в незавидном положении бездомного, если не бы не вспомнил о знакомом отставном полковнике люфтваффе, который с прошлого года работал здесь в руководстве отделения "Организации Тодта". Во время прогулки я заметил вывеску "Организации" в перспективе проспекта Опера и теперь поспешил туда вернуться. Разыскав нужную дверь, я представился и назвал имя своего полковника, с которым желал бы встретиться или переговорить по телефону. Высокий статус моего знакомого в сочетании с моей русской фамилией и так и не изжитым за годы эмиграции московским акцентом повергли француженку-секретаршу в настоящий политический шок. Было заметно, что она совершенно растерялась, не зная как со мной себя вести, и в конце концов не нашла ничего лучшего, как предложить мне стул и угоститься стаканом холодного лимонада.

Минут через пять затрезвонил телефон, она подняла трубку и сразу же, рассыпаясь в любезностях, передала её мне: "Генерал-инспектор на проводе!" Бывший полковник, а теперь, стало быть, генерал-инспектор, был чрезвычайно рад моему звонку и ещё более моему визиту в Париж. Минут десять он расспрашивал меня о полученных впечатлениях и выдал несколько дельных советов, как обезопасить себя здесь от различных случайностей. Я попросил его помочь с машиной, чтобы уехать ночевать либо в Орли, в гостиницу при аэродроме, либо обратно в русский пансион. В ответ он полностью подтвердил мои опасения, что с машинами и бензином здесь более чем плохо, однако заверил, что поможет мне и пришлёт свой "Хорьх" с водителем и с разрешением на выезд за город -- но только ближе к девяти вечера. Мы договорились, что машина будет ждать меня ровно в девять на Вандомской площади возле магазина Скиапарелли, а в остающееся время я найду, чем себя занять. От всей души поблагодарив полковника, то есть генерала, и не забыв отметить услужливость и очарование его сотрудницы, я распрощался и отправился на дальнейшую прогулку с целью скоротать предстоящие несколько часов.

Изрядно подустав от ходьбы, я решил поужинать в кафе на бульваре Мадлен. Сразу же отмечу, что меню здесь по сравнению с тридцать девятым годом, когда я был в Париже в последний раз, стали куда проще, если не сказать -- бедней. Видимо, покойный Тропецкий наслаждался лимузенской говядиной в существенно других заведениях.