Читаем без скачивания "Вексель Судьбы" (книга первая) - Юрий Шушкевич

Во всяком случае по дороге к дому, когда зазвучали сирены воздушной тревоги и меня остановил полицейский, чтобы предложить немедленно проехать в бомбоубежище, я наотрез отказался и предупредил его, чтобы он сам ни в коем случае не укрывался в нём. Не знаю, как полицейский решил поступить, но на следующее утро Берлин оплакивал добрую сотню жертв от прямого попадания в то самое бомбоубежище советской восьмисоткилограммовой бомбы.

Также перед тем, как рассудок окончательно вернулся ко мне, мне померещилось, что на короткий миг я вижу безжизненного Тропецкого, заваленного горой мёртвых тел. Разбирая затем эти инфернальные видения, я отметил для себя, что таковым вполне мог оказаться его конец, если бы он в соответствии с высказанными мне планами обратился бы к руководству Рейха со своим безумным предложением. Хотя, возможно, эти мысли рождались и проносились в моей помутившейся голове ради собственного оправдания.

В ту же ночь Тропецкий скончался от сердечного приступа. Ему сделалось плохо, едва мы поднялись в мою гостиную. Когда у него стала отниматься левая рука, я уложил его на диван, принёс подушки, воды и вызвал по телефону врачей. Из-за начавшегося налёта старенький "докторваген" добрался ко мне уже после того, как мой приятель испустил дух. А я, закрывший ему глаза и всё это время отрешённо дожидавшийся врачей при ярком электрическом свете, который во время бомбёжки полагается выключать, в момент когда фельдшер официально сообщил мне, что Тропецкого больше нет, -- я не смог сдержать слёз и разрыдался, словно ребёнок.

Видимо, в ту ночь моя привычная рациональность меня покинула, и я был сентиментален, любезен и даже насколько это могло быть в моём положении, -- честен с умирающим другом. Я отлично понимал, что этого человека, ещё недавно пытавшегося меня шантажировать и подчинить своей воле, я не имел оснований был называть другом. Однако как только в Тропецком обозначилась малая капля беспомощности и простой человеческой натуры, он сразу же сделался для меня один из тех немногих, кого я знал и помнил со стародавних гимназических времён и в ком временами различал собственное отражение.

В какой-то момент, когда Тропецкий начал особенно нестерпимо стонать от загрудной боли, мне показалось, что заглянув в мои глаза, он догадался, по чьей вине он умирает. Тем более удивительным явилось для меня его явное и осознанное желание успеть сообщить мне известные лишь одному ему ключи от секретного царского фонда. Для этого сперва он попросил принести из его саквояжа Библию, чем немало меня удивил -- ибо заподозрить Тропецкого в религиозности я прежде никак не мог. Потрёпанный томик Библии оказался единственной книгой в его вещах. Это было редкое и ранее не попадавшееся мне издание, в котором русский синодальный текст построчно сочетался с текстом латинской Вульгаты.

Он принял книгу из моих рук и сразу же раскрыл её на заднем форзаце, где хорошо знакомым мне его почерком было выведено "Iesus Christus", а ниже располагались колонки цифр, в окончание которых были обведены числа "73" и "117", а ещё чуть ниже стояли единица и девятка.

-- Учебник Амфитеатрова помнишь? -- с хрипом в голосе спросил он меня.

Конечно же, я не мог не помнить в своё время зачитанный до дыр учебник по популярной нумерологии Амфитеатрова, который ходил по рукам в гимназии.

-- Тогда соображаешь, как надо считать? -- видимо, не доверяя моей памяти, Тропецкий решил мне напомнить. -- Выписываешь алфавитные номера латинских букв, потом берёшь их сумму и находишь арифметический код. Иисус -- это единица, Христос -- девятка, то есть, как и должно быть, альфа и омега, начало и конец. В сумме, между прочим, -- снова единица как символ грядущего царства. Не забыл?

Я утвердительно кивнул. Тогда он начал быстро пролистывать страницы и, вскорости разыскав Книгу Екклесиаста, принялся внимательно вглядываться в мелкий шрифт в колонке с русским текстом.

-- Вот, вот это, -- ткнул он пальцем в нужный абзац и затем поставил отметку ногтем. -- Запомни: "Видел я рабов на конях..". В Sacra Vulgata в этой фразе -- одиннадцать слов. Отсюда пароль -- одиннадцать кодов арифметических... Девиз -- "Екклесиаст" и номер стиха "десять-семь", то есть ещё два кода. Разберёшься?

-- Спасибо. Я всё запомнил.

-- Кроме тебя об этом не знает никто...

Я с благодарностью взглянул в его гаснущие глаза и понял, что жизнь уже покидает их. Тогда я обхватил его за плечи и покричал, проклиная себя за все прежние обиды:

-- Герман, милый Герман! Не уходи! Скажи, какой банк? Каково название банка?

Но вместо ответа услышал выдох и сдавленный хрип. Голова Тропецкого стала заваливаться назад, я опустил её на подушку и уже приготовился прощаться. Однако жизнь задержалась буквально на мгновение и губы Тропецкого прошептали: "Лозанна, Банк Насьональ... В Москве узнай у..."

Он замолчал, но затем, словно вновь найдя в себе какие-то силы, попытался ещё что-то сказать про Москву или назвать одну или несколько фамилий, -- однако уже было слишком поздно, его речь рвалась, затихала и вскоре прекратилась полностью.

В эти последние и страшные мгновения, когда, должно быть, его душа покидала тело, я испытал ещё одно новое и доселе неизведанное чувство. Я догадался, что посетивший меня в ресторане тёмный дух отнюдь меня не покинул и что во мне теперь время от времени начнёт оживать и подниматься в свой полный рост неведомый "чорный человек", присутствием которого мне отныне предстоит выполнить чью-то неизвестную и неумолимую волю. Когда я закрывал глаза почившему Тропецкому, меня посетила надежда, что чудовищная работа, взваленная на меня, завершена и сей дух согласится оставить меня в покое. Забегая вперёд признаюсь, что этого не случилось.

Более того, с прошествием времени мне стало казаться, что каким-то невероятным образом вовнутрь меня перетекло то мрачное и злое начало, которое последние двадцать лет являлось потаённой сущностью Тропецкого -- поскольку он едва ли не на моих глазах вдруг начал превращаться в человека совершенно иного, расставание с которым вызывало искреннюю скорбь и печаль.

С другой стороны, я не позволил этой мрачной сущности овладеть моей душой до конца и вёл с ней борьбу. Эта борьба стоила мне огромных сил, страданий и в конце концов доконала меня.

Вселившийся в меня "чорный человек" продолжил и дальше творить свою разрушительную работу. Он преследовал меня в минуты одиночества и в толпе, приходил по ночам, подсказывал, издевался, подстраивал невероятные совпадения и творил фантастические удачи -- одним словом, гнул и выкручивал мне руки, неумолимо увлекая меня к непонятной и ненужной мне цели.

Допускаю, что в силу каких-то обстоятельств я мог оказаться очень больным и по причине этой болезни утратить над собой контроль. Но, как бы то ни было, именно эта неведомая, внешняя и чужая для меня воля стала определять мои действия и метания в последние два с половиной месяца. В результате я бросил свой налаженный и безопасный удел и прибыл в осаждённую Москву. Тем не менее я по-настоящему этому рад. Рад, что мои скитания -- а нынче об этом можно говорить с высокой степенью убеждённости -- остались позади и что очень скоро я сам, записавшись и вступив, никем не узнанный, словно простой слободской мужик, в ряды московского ополчения, внесу в дело защиты красной столицы свою крошечную лепту и с радостью отдам во имя этого свою напрасную жизнь, когда-то принявшую неверный поворот.