Читаем без скачивания Кибер-вождь - Александр Белаш

— «Зеленый»?

— Терпеть «зелень» не могу, сам такой. Он «серый».

— Почему в приюте?

— Пробовал начать свое дело; его купили на доверие кидалы с Ровертауна. Я срок собеседования уже назначил; не понравится — откажешь.

— Ну ладно, если он твой протеже…

— Не надо, у меня нормальная ориентация!

— Это значит — тот, за кого просят.

— Скажешь тоже… Он меня на работу не принял.

— Отчего же так?

— Вот и спроси. Может — я «зелень», или неполноценный, или не так одет был? Или по цвету глаз к обивке мебели в их офисе не подходил? Я ему телефон оставил; если, говорю, потребуюсь, то звоните, вот он через шесть лет и позвонил. Значит, я ему чем-то запомнился!..

— Тебя забудешь! По телевизору увидел и вспомнил. Надеюсь, ты его предупредил, что я могу и отказать? Если это месть, то очень жестокая.

— Хил, — Гаст молитвенно сложил руки, — прошу, хоть на три месяца. Пусть бумаги разбирает… А то я закопался с ними.

— Проверка нужна, — тянул Хиллари, — учеба… Опять же, системная работа… Он с BIC не связан?

— Он в киборгах ни уха ни рыла не смыслит.

— Женат? Дети?

— Нет никого.

— Тоже странно. Он не…

— Он трудоголик. Истинно наш человек.

— А ты откуда знаешь?

— Да он мне битых два часа про жизнь рассказывал. Надо, говорит, начинать все с нуля, а я не знаю, за что хвататься и куда податься, ну я и предложил идти к нам.

— Хороший менеджер так низко не скатится; есть страховки, возможность перехода по горизонтали, — продолжал сомневаться Хиллари.

— Нет, — у Гаста было свое мнение, — жизнь — сложная вещь, никогда не знаешь, куда она выкинет. Я лично себя не могу обеспечивать, в смысле, каждый день решать вопросы: где жить, как по счетам платить, как покупать, как одеваться и так далее. В Городе я бы пропал, как томпак бы потерялся — и со своим IQ, и с универом. Единственное, что я могу, так это работать. Тут я на довольствии; мне ни о чем думать не надо — я это не хочу и не умею. Все от поганого детства, когда у меня ничего не было и никто меня не учил ни умываться, ни одеваться. А теперь время упущено; ложку учат держать в год, а шнурки завязывать — в два. Спасибо, говорить научили. Город — страшное место, он пожирает людей. Я боюсь туда возвращаться. Там разоряются, стреляются и топят друг друга. Глазом не успеешь моргнуть, как окажешься на Пепелище; деньги украдут, страховка кончится, и никто не поможет. Селена вон приехала — шагу ступить не успела, как ее загарпунили. Она пять дней на цепи посидела и с ума сошла, лечить надо. Но у нас тут и центр, и отдых, и гарантии. А если ни дома, ни денег и на тебе последний костюм, а в руке — один диплом, то никакой психолог не поможет. Одно цепляется за другое — не разорвешь. Думаешь, почему люди самоубийством кончают, лишь бы не жить в нищете?

— Хорошо, — сказал Хиллари, стремясь закруглить тему, которая была ему неприятна, — возьми в отделе кадров список документов, которые надо предъявлять, и анкеты. Я побеседую с этим человеком, но о зачислении в штат, даже временно, говорить ему не следует. И не вздумай трепаться, что у Селены психологические проблемы.

— Это уже не проблемы, — Гаст покачал головой, — это полный улет. Тебе Сид сказал?..

— При чем тут Сид? Это заботы Нанджу.

— Нанджу не справится, — Гаст посмотрел прямо в глаза Хиллари; лицо его приобрело строгое и серьезное выражение; он не шутил и не гримасничал. — Когда мы ходим в изолятор — то ясно, что по делу. Селена тоже бегает в изолятор. К Фосфору. Она над ним страдает, рыдает, целует его, поит водой.

Хиллари слушал, не перебивая, с прозрачным взглядом.

— Я где-то слышал, может, это неправда, — продолжил Гаст, несколько смущаясь и отводя глаза, — что у жертв может появляться любовь к своим мучителям, острое и сильное чувство, не подконтрольное рассудку. Кажется, называется «синдром заложника»… Я правильно говорю?

— Да, — сказал Хиллари, — абсолютно правильно.

Конрад Стюарт, сменивший за десять дней две темницы, приходил в себя постепенно, хотя все еще пребывал во взболтанном состоянии духа. Его кормили, лечили, дали возможность вымыться и привести себя в порядок, но на этом доброжелательность новых тюремщиков закончилась.

Его поместили в камеру-коробку, где был легкий раскладной стол, такой же стул и спальник на мягкой подстилке. Еще поставили биотуалет в углу. Все. Водопровода здесь на было, а свет регулировался извне. Его попросили надеть просторную светло-серую униформу, как будто хотели, чтобы он слился со стенами и стал столь же казенной частью камеры, как скудная обстановка. Конрад до хрипоты ругался, пытаясь отстоять свою одежду, как последний рубеж независимости, пока не понял, что его надсмотрщики — киборги и взывать к ним бессмысленно. Тогда его в очередной раз охватило полнейшее безразличие и он переоделся, сам себе напоминая андроида; впрочем, это не помешало ему ожить, когда явился дознаватель на допрос. Конрад проявил недюжинную волю и выдержку, шесть часов подряд отказываясь отвечать на поистине иезуитский, полный коварства вопрос: «Как вас зовут?», и непрестанно требуя прогулок, адвоката и информации. Трудно сказать, кто кого больше утомил, но кое-чего Конрад все-таки добился: ему принесли Библию и несколько потрепанных бульварных книжонок. Худшего издевательства над системщиком-профессионалом, привыкшим к многослойно плывущей по экрану информации, нельзя было придумать. Конрада прямо-таки затрясло от ненависти и бессилия. Он бросил книжки в угол, но, посидев два-три часа в неподвижности и отупев от скуки и тоскливого безделья, все же поднял книги и начал читать, чтоб хоть чем-то заняться и скоротать бесконечное время. Детективы показались ему тупыми и плоскими, а Библия — занудной примитивной ерундой. Он попробовал прочесть Книгу многострадального Иова, желая найти в ней соответствие своей судьбе и получить хоть какое-то утешение, но запутался в длинных монологах друзей Иова, напомнивших ему многозначительную и пустопорожнюю болтовню в регионе INTELCOM. Под конец Книги заговорил из бури господь бог и диктаторскими методами всех расставил по местам, как генеральный директор, — не из любви и милосердия, но во имя страха божия. Не борьба, а безграничная и сознательная покорность обещала благо и процветание. Конрад плюнул и впервые по-доброму вспомнил Твердыню Солнечного Камня, хотя к исходу третьих суток заточения в мертвенных изжелта-серых стенах, ощупав каждый сантиметр покрытия, начат приходить к мысли, что совет, данный богом Иову, был не так уж и плох.

Конрада мучили слабость и перемены настроения, колебавшегося от чрезвычайного раздражения до полного ступора, когда он залезал в спальник и, полежав в неподвижности и согревшись, впадал, будто в обморок, в торопливый сон, неизменно оканчивавшийся кошмаром. После мучительного пробуждения Конрад чувствовал себя одуревшим, разбитым и некоторое время ходил от стены к стене, борясь с головной болью. Врач, подтянутая темнокожая женщина, которую Конрад тоже считал киборгом, осмотрела его и составила план лечения, но события последних десяти дней оставили в душе Конрада такой неизгладимый след, что он до сих пор не вполне понимал, где находится, и был дезориентирован во времени. Пожалуй, он действительно затруднялся определить, кто он и что с ним происходит. В уме моргало маяком спасительное: «Я не Фердинанд, не Фердинанд. Все отрицать, ни в чем не сознаваться».

Когда кипение души и бешенство доходили в нем до крайней точки, он хватал Библию и вслух читал Песнь Песней и псалмы Давида, пока не отпускало, но его исполнение, злобное, с выкриками, с резкими импульсивными движениями и гримасами, разительно отличалось от видеоверсии Псалтиря. Мало кто усомнился бы, глядя на Конрада в эти минуты, что он находится именно там, где ему и следует быть.

При первом появлении худощавого субъекта, назвавшегося на пустыре Хармоном, Конрад набросился на него с потоками ругани, всуе поминая права человека и компенсацию за моральный ущерб. Сероглазый, не сказав в ответ ни слова, молча развернулся и вышел, оставив Конрада кричать и потрясать кулаками перед запертой дверью.

Больше к Конраду никто не приходил, кроме киборгов, и он решил перейти от слов к действиям, но ждал, когда явятся люди, чтобы огласить свои условия. Киборгам он их высказать не решался, потому что боялся этих существ в сером, способных, по его мнению, решительно на все. Он не знал, как они отнесутся к его словам и что предпримут. Казалось, ими никто не управляет.

Протомившись еще двое суток в тягостных раздумьях и самокопании, Конрад совсем отчаялся. Говорят, ничто так угнетающе не действует в тюрьме на человека, как сознание своей невиновности. Оставленный наедине с собой, человек, которому даже не предъявили обвинения, близится к помешательству, непрестанно колеблясь от страха к надежде, сам себя то обвиняя, то оправдывая. Мысль о неизбежности ужасного наказания точно так же не может покинуть его голову, как его тело — камеру. Под конец пытка неизвестностью становится невыносимой.