Читаем без скачивания 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Поскольку причиной большинства ран становились артиллерийские снаряды или ружейные пули, выпускаемые с чрезвычайно коротких дистанций, легкие ранения попадались сравнительно редко, то есть по большей части не представлялось возможным ограничиться простой процедурой: промыть рану, наложить корпию, перемотать пораженный участок и предоставить природе делать свое дело дальше. Крайне не хватало хирургов, в особенности у французов, поскольку многих из них армия оставила в госпиталях по пути следования. Имевшиеся в наличии работали целый день, делали операции, ампутировали конечности, вынужденные постоянно как-то изворачиваться в условиях нехватки всего и вся, моя руки и промывая инструмент в ближайшем ручье, как вспоминал доктор Генрих Роос. Из-за нехватки тягловых животных многие кареты «скорой помощи» и медицинское снаряжение оставили в Вильне. Когда кончался перевязочный материал, докторам приходилось рвать рубахи раненых.

Коль скоро каждому человеку, нуждавшемуся в помощи хирурга, доставалось очень мало времени, самым простым способом разрешить вопрос с раной в руку или ногу становилась ампутация. Раненого привязывали к столу или держали, вставляли в рот свинцовую пулю, кусок дерева или кожи, а когда представлялся случай, давали немного спиртного. Некоторые вырывались и кричали, ругая судьбу или взывая к матери, но многие выказывали непостижимый стоицизм. После операции их клали на землю и оставляли без внимания, а кучи отсеченных конечностей становились все больше.

Хирурги продолжали трудиться при колеблющемся свете свечей всю ночь. Работа была чрезвычайно тяжелой и выматывающей эмоционально, даже для такого опытного врача, как доктор Доминик де Ла Флиз, хирург 2-го полка пеших гренадеров гвардии. «Нельзя и вообразить себе, какие чувства испытывает раненый, когда хирургу приходится говорить ему, что он безусловно умрет, если не удалить одну или две конечности, – писал он. – Ему приходится примириться с участью и приготовиться к ужасным страданиям. Не могу описать стоны и зубовный скрип человека, конечность которого раздробило пушечное ядро, крики боли, когда хирург рассекает кожу, режет мышцы, потом пилит кость, разрубая артерии, кровь из коих брызжет на него самого»{466}.

Поскольку хирурги не могли помочь всем сразу, многих раненых относили прямо в импровизированные «госпитали» в Колоцком монастыре и в любые уцелевшие дома села Бородино. Но коль скоро кавалерия буквально поглощала всю солому на многие версты вокруг, страдальцам приходилось лежать на голой земле. Некоторым раны не перевязывали сутками. «Через восемь или десять дней после битвы три четверти несчастных умерли из-за отсутствия ухода и пищи», – писал капитан Франсуа, очутившийся среди 10 000 других в Колоцком монастыре, где уцелел только благодаря слуге, который промыл рану господина и принес ему пищи и воды{467}.

Самым большим счастливчикам из русских довелось попасть в Москву, но большинство остались в Можайске, где их поместили в имевшихся в распоряжении домах и попросту бросили. Когда спустя двое суток французы вошли туда, они обнаружили, что половина их умерли от голода или жажды. Улицы маленького городка полнились бездыханными телами и горами отрезанных конечностей, на некоторых из которых оставались перчатки или обувь{468}.

Как ни удивительно, но душевный настрой вечером после битвы был выше на русской, а не на французской стороне. Сам по себе факт того, что они выстояли перед напором Наполеона, а не побежали, один уже заставлял солдат чувствовать себя триумфаторами. «Всяк пребывал в возвышенном состоянии духа, все были столь недавними свидетелями храбрости наших войск, что мысль о неудаче или даже о частичной неудаче не находила пути в наши умы», – вспоминал князь Петр Вяземский, добавляя, что никто не считал себя побежденным. Они знали, что выиграли французы, но не чувствовали себя понесшими поражение{469}.

Хотя русская боевая линия тем вечером отодвинулась от занимаемой утром позиции примерно на два километра, французы не пошли за противником, а с наступлением ночи казаки по одному или группами принялись обшаривать поле боя в поисках добычи (один отряд сподобился убить двух русских офицеров, беседовавших между собой на французском). Французы не выслали вперед дозоры и не стали укреплять фронт, поскольку, победив и отбросив русских, не испытывали нужды в этом. Они просто встали лагерем там, где находились. По вполне понятным причинам, никто не захотел ночевать в покойницкой редута Раевского, что позволило небольшому отряду русских солдат на короткое время «отбить» позицию у врага{470}.[126].

Всегда осознававший силу пропаганды, Кутузов уверенно заявил об одержанной победе. Когда полковник Людвиг фон Вольцоген, один из штабных офицеров Барклая, представил рапорт об обстановке на фронте на момент прекращения боевых действий, из которого становилось ясным, что русские понесли тяжелейшие потери и вынужденно оставили позиции, Кутузов накинулся на него. «С чего вам взбрела в ум сия чушь? – брызгая слюной, кричал он. – Вы, поди, весь день напролет напивались с одной из тех сук маркитанток! Я лучше вас знаю, как прошло сражение! Неприятельские атаки были отражены на всех направлениях, а завтра я поведу войска, и мы погоним врага прочь со священной русской земли»{471}.

Главнокомандующий распорядился о приготовлениях к генеральному наступлению следующим утром. «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодняшнюю ночь устроить все войско в порядок, снабдить артиллерию новыми зарядами и завтра возобновить сражение с неприятелем», – написал он Барклаю. Известие о предстоящем продолжении битвы солдаты восприняли с радостью, и войско отправилось отдыхать с мыслью быть наутро в готовности к бою{472}.

А тем временем полковник Толь и корнет лейб-гвардии Конного полка князь Александр Борисович Голицын, ординарец Кутузова, провели инспекционный тур по войскам. Вернувшись, они уведомили главнокомандующего, что для боевых действий завтра утром удастся собрать не более 45 000 чел. «Кутузов все знал и без того, но ждал рапорта и, едва выслушав его, дал приказ отступать», – рассказывал Голицын, не сомневавшийся, что тот и не собирался продолжать мериться силами с Наполеоном на следующий день, а разводил красные речи только «по политическим мотивам»{473}.

Очень и очень вероятно. С одной стороны, такие заявления помогали представить итог сражения для внешнего мира как победу, чем Кутузов тут же и занялся. Он написал длинное письмо Александру с подробным рассказом о ходе событий на поле боя, подчеркнув храбрость и стойкость русских солдат, не преминул заявить, будто нанес огромные потери французам и не отдал ни пяди российской земли. Но, продолжал он, поскольку позиция под Бородино слишком протяженная для оставшихся в его распоряжении войск, а также по причине его главной заинтересованность не собственно в победах в сражениях, а в уничтожении французской армии, он собирается отойти на шесть верст к Можайску. Сходное по сути письмо Кутузов отправил и Ростопчину, уверив того в собственном намерении дать решительный бой врагу чуть дальше к тылу. Кроме того русский главнокомандующий опубликовал официальную сводку с описанием битвы, где говорилось, будто все французские атаки оказались безуспешными. «Отбитый по всем пунктам, он [неприятель] отступил в начале ночи, и мы остались хозяевами поля боя. В следующий день генерал Платов был послан для его преследования и нагнал его арьергард в 11-и верстах от деревни Бородино». «Я выиграл сражение против Бонапарта», – писал он жене несколько короче{474}.

Заявление о намерении продолжить сражение на следующий день могло быть и уловкой, предпринятой для предотвращения крушения. Никто после таких слов не ожидал отступления, а потому части, готовясь драться вновь, держались сосредоточенно. Кроме того, поскольку никто из солдат и офицеров на местах не знал истинного положения дел, такие новости заставляли их предполагать, будто армия в целом находится в лучшем положении, чем на самом деле. Хвастовство и самоуверенность Кутузова, безусловно, возымели определенный эффект, и, как отмечал Клаузевиц, «это фиглярство старого лиса в тот момент было полезнее честности Барклая»{475}. Знай русские об истинных масштабах понесенных ими потерь, они бы, вполне вероятно, пришли бы в самое настоящее отчаяние.

Битва стала грандиозным побоищем, какие только зафиксированы в истории войн, непревзойденная до первого дня наступления на Сомме в 1916 г.[127] Искать ответа на вопрос почему, долго не приходится. Две огромные армии сосредоточились на очень маленьком ареале. Согласно одному источнику, французская артиллерия сделала 91 000 выстрелов. По другим сведениям, только 60 000, в то время как пехотинцы и кавалерия израсходовали 1 400 000 ружейных патронов, но даже и эти данные показательны: в среднем около ста пушечных и 2300 ружейных выстрелов в минуту{476}.