Читаем без скачивания 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Наполеон назначил маршала Мортье губернатором Москвы, дав строгие предписания не допускать грабежей, и, согласно большинству источников, французская оккупация началась сравнительно цивилизовано. Коль скоро все лавки стояли закрытыми и запертыми, изголодавшиеся солдаты ходили от дома к дому в поисках людей, надеясь купить или выпросить у них съестного и одежды. Некоторые вели себя вежливо, большинство изъявляли готовность заплатить. Но поскольку очень многие хозяева уехали, солдаты в стремлении разжиться всем необходимым принялись вламываться в лавочки и частные дома. Пусть они и не гнушались деньгами, если находили их, все же на том этапе главной заботой воинов было набить животы и раздобыть рубашки, носки, башмаки и прочие тому подобные вещи. «Когда солдаты вступают в город, покинутый жителями, где все в их распоряжении, и берут себе съестное и предметы одежды, разве можно назвать подобное грабежом?» – писал саксонский лейтенант Ляйссниг[135]. – Не было никого, кто дал бы им потребное по праву, так что же оставалось делать французским солдатам?»{506}

Однако отмечались и немало примеров неподобающего поведения. И. С. Божанова, священника при Успенском соборе, группа солдат силой заставила принять их у себя в доме, где ему пришлось кормить незваных гостей, после чего те принялись шарить по комнатам. Монахов Донского монастыря посетили пара сотен воинов, которые прошлись по обители туда и сюда, похищая все ценное из попадавшегося под руку и избивая иноков. Подобные вещи скоро сделались нормой, в значительной мере из-за экзальтированной натуры русского губернатора Москвы.

Ростопчин не раз и не два клялся в случае своего ухода из Москвы позаботиться оставить французам одни лишь груды пепла. Даже и прежде того, как Кутузов уведомил его о решении отказаться от защиты города, г убернатор сделал соответствующие приготовления с целью сжечь все ценное для французов – запасы провианта, амбары с зерном, лабазы с материей и кожей. Он же велел удалить пожарные насосы вместе с их прислугой. Уезжая из столицы, губернатор отдал приказ приставу Вороненко предать огню не только различные предметы снабжения, но и вообще все, что придется.

Вороненко с подчиненными принялись за работу, и скоро, когда последние части русских войск покидали город, в разных его частях запылали пожары. Похоже, той ночью Вороненко прекратил свою деструктивную деятельность, но на следующий день почин подхватили другие – вероятно, принявшийся грабить преступный элемент и беспечные французские солдаты, предававшиеся тому же занятию. К тому же немалую роль сыграл поднявшийся в тот день сильный ветер. С наступлением ночи 15 сентября горели значительные участки города – очень тревожный момент, ибо более двух третей зданий были из дерева. Наполеон приказал Мортье отправить пожарные дружины и велел арестовывать поджигателей. Солдаты мало что могли поделать против огня без насосов и тому подобного оборудования, но вот с задержанием поджигателей дело у них пошло лучше. Действительных или мнимых, их расстреливали без лишних слов{507}.

Огонь вырвался из-под контроля и охватил несколько районов города. К четырем часам утра 16 сентября, когда огненное море начало окружать стены Кремля, перепуганные чины свиты разбудили Наполеона. В арсенале крепости хранились огромные запасы пороха, а потому существовала опасность его детонации от искр, во множестве летавших в ночном воздухе. В конце концов, императора уговорили уехать из города, и он поскакал по пылающим улицам в сопровождении большей части гвардии. Наполеон обосновался в Петровском путевом дворце, в нескольких километрах за чертой Москвы.

Оттуда спектакль выглядел величественным, хотя и жутковатым. Ночью можно было читать без света и ощущать тепло пожарища. Даже с расстояния слышалось, как огонь рычал, бушуя подобно урагану. «То было самое грандиозное, самое величественное и самое ужасающее зрелище, когда бы то ни было виденное миром!» – вспоминал Наполеон на острове Святой Елены. По мнению генерала Дедема де Гельдера, московский пожар являл собой «самый прекрасный кошмар, очевидцем которого только можно стать… Всю ночь я в удивлении глазел на небывалое представление, жуткое и в то же время величественное и завораживающее». Но внутри творился ад. «Весь город пылал, толстые столбы пламени разного цвета вставали там и тут и тянулись к небу, пятная горизонт, во все стороны распространяя ослепительный свет и жгучий жар, – так описывал ту картину доктор Жан-Доминик Ларре, главный хирург Grande Armée. – Те столбы огня, волчком крутившиеся во всех направлениях из-за свирепствовавшего ветра, сопровождались во время своих подъемов и распространения вширь леденящим душу свистом и частыми взрывами, происходившими из-за воспламенения пороха, селитры, смолистого масла и спиртного, хранившегося в домах и лавках». Жестянки кровли летали в воздухе, поднимаемые его горячими волнами, в то время как иные крыши и купола, коробились с треском и целиком взлетали вверх{508}.

Пожары выгнали из Москвы не только Наполеона. Оставшихся и запершихся в домах жителей наступление пламени гнало теперь наружу. Они, точно перепуганный скот, сбивались на больших площадях и пытались найти выход из огненной преисподней. Но и вовсе душераздирающие сцены разыгрались, когда пожар добрался до госпиталей, где лежали русские солдаты, раненые при Бородино. «Когда огонь овладел зданиями, набитыми ими, – писал Шамбре, – мы видели, как они ковыляли по проходам или выбрасывались из окон, жутко крича от боли»{509}.

Вместе с Наполеоном Москву временно оставили и военные власти, поэтому ничего не могло удержать солдат от грабежа. В пылающем городе нет смысла оказывать уважение чужому праву собственности, особенно когда имущество и так брошено владельцами. Даже тем, кому, возможно, претил грабеж, казалось неразумным позволять и в самом деле ценным предметам погибать просто так. Инстинктивное желание спасать подобные вещи от пламени превратило в грабителей всех. Офицеров и даже генералов охватывало то же безумие – именно безумие, угар, в котором нельзя терять ни минуты. И сдержанность отступала перед лицом приближавшегося огня.

Коль скоро солдаты спасали вещи из горящих домов и лавок, они не чувствовали особых угрызений совести, вытаскивая все ценное из еще нетронутых домов, поскольку тем тоже предстояло сгореть. Немецкий живописец Альбрехт Адам, находившийся при штабе принца Евгения, испытал шок, когда высокопоставленный генерал привел его во дворец, где хранилась прекрасная коллекция предметов искусства, и воскликнул: «Ну же, господин Адам, теперь мы должны стать похитителями картин!» Однако щепетильность не помешала художнику взять для себя итальянскую Мадонну. Обстановка ухудшалась стремительно, поскольку солдаты спешили набрать как можно больше разнообразных предметов прежде, чем все уничтожит ревущий огонь. Поскольку в процессе поисков добычи они часто попадали в погребки с хранящимися там спиртными напитками, то бывали по большей части пьяными. «Солдаты 1-го армейского корпуса маршала Даву, стоявшие в Москве и в пригородах, наводнили город, проникая во все доступные места, а в особенности в погреба, сметая все, что попадалось под руку, и творя непотребное в пьяном виде, – рассказывал Жан-Франсуа Булар. – Можно было наблюдать бесконечные процессии солдат, тащивших в лагерь вино, сахар, чай, меблировку, меха и все прочее»{510}.

В том французам помогали и даже подстрекали их к грабежу некоторые из жителей и оставшиеся в Москве русские солдаты. Выпущенные из тюрем преступники оказались одними из первых среди грабителей, а во многих случаях и оставленные в городе дворовые не брезговали шансом поживиться хозяйским добром, поскольку уразумели, что потом все можно будет свалить на других. Бывало, они показывали солдатам места, где господа закопали или замуровали в стены наиболее ценные вещи. Русские грабители скоро стали подвергаться нападкам французских или союзнических солдат, которые не только обирали их, но и заставляли помогать таскать добычу.

«Армия совершенно рассыпалась. Всюду попадались пьяные солдаты и офицеры, нагруженные добром и провизией, захваченными в домах, павших жертвами пожаров, – писал Пьон де Лош. Они натыкались иногда на что-нибудь получше и бросали награбленное прежде, чтобы взять более ценное. – На улицах валялись книги, посуда, меблировка и всевозможная одежда»{511}.

Среди гула пламени раздавались отчаянные крики избиваемых, визг насилуемых женщин и дикий вой оставшихся на цепи собак, сгоравших теперь заживо. «Все эти эксцессы алчности сопровождались худшими актами распущенности, – отмечал Эжен Лабом. – Ни дворянское звание, ни чистота юности, ни слезы красавицы не встречали уважения в разгуле жесточайшей разнузданности, каковой был неизбежным в этой чудовищной войне, где соединились шестнадцать народов разного языка и обычаев, ощутивших свободу дать полную волю нечестивым желаниям в осознании того, что злодеяния их не будут приписаны только какому-то одному племени»{512}.