Читаем без скачивания 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

«Отправляйтесь обратно к армии и скажите нашим храбрым воинам, говорите моим верным подданным всюду, где будете, что даже если у меня не останется ни одного солдата, я встану во главе моего возлюбленного дворянства и добрых крестьян, поведу их сам и употреблю средства всей моей империи!» – ответил Александр, после чего добавил, что никогда не подпишет мира с Наполеоном и скорее окончит дни свои нищим где-нибудь в Сибири, чем станет договариваться с ним. Он привел себя в состояние величайшего возбуждения и, в итоге, заявил: «Наполеон или я, он или я – двоим нам невозможно царствовать»{538}.

Санкт-Петербург теперь будоражили слухи и сплетни. Одни утверждали, будто Наполеон погиб в величайшем сражении, другие – что взял Москву. Распространителей тревожных версий хватала полиция, она прочесывала улицы в попытках прекратить расползание слухов, однако спокойнее людям от этого не становилось. В отсутствие конкретных новостей они предполагали самое скверное.

Снова начали шептаться об измене, но теперь пальцы указывали на самого Александра. Сестра Екатерина укоряла в письмах брата, почему тот не остался в Москве для ее защиты. Она говорила, что его обвиняют в утрате чести страны, а настроения в обществе обращаются против него. «Не одно лишь какое-то сословие винит вас, а все они в один голос», – писала она{539}.

Александра в особенности уязвила мысль о том, что народ может решить, будто у государя недостает храбрости, когда он с радостью встал бы во главе армии биться хоть один на один с Наполеоном и ни на минуту не утрачивал решимости не идти на переговоры с противником. «Я предпочел бы перестать быть тем, кто я есть, чем договариваться с чудовищем, уничтожающим мир», – отвечал он на письмо Екатерины. Царь знал, что вокруг идет настоящая кампания шепота с целью лишить его трона и передать власть сестре. Начинала завоевывать позиции небольшая группа упорно выступавших за заключение договора с Францией и как можно скорее – прежде чем рухнет все государство. Многие из иностранных дипломатов в Санкт-Петербурге считали, что нельзя дольше откладывать мирное урегулирование. Как отмечал Джон Куинси Адамс, жившие в столице англичане готовились к отъезду{540}.

«Жуткое несогласие водоворотом крутилось в столице, – так описывала состояние дел графиня Эдлинг. – Встревоженная и взбудораженная толпа могла подняться в любую минуту. Дворянство в голос обвиняло императора во всех несчастьях, обрушившихся на государство, и едва ли кто дерзал вступиться за него прилюдно». 27 сентября, направляясь в церковь по поводу празднования очередной годовщины коронации, сопровождавшегося, как правило, ликованием толп и изрядной помпой, Александр проезжал по своей столице, словно по вражескому городу. Обычно он следовал в церковь верхом, но на сей раз окружение уговорило его пересесть в закрытую карету. «Мы в своих сверкающих экипажах медленно проезжали через огромную толпу, чьи похоронная тишина и злобные лица никак не вязались с событием, каковое мы праздновали, – вспоминала графиня Эдлинг, сидевшая подле императрицы Елизаветы. – Никогда не забуду, как мы шагали по ступеням церкви между двух людских стен, и никто не издал ни единого радостного возгласа. Мы слышали лишь звуки наших шагов, и я ни на мгновение не сомневалась, что хватило бы малейшей искорки для всеобщего взрыва»{541}. 29 сентября власти, наконец, сделали заявление, в котором падение Москвы изображалось как малая тактическая неудача. За ним последовало написанное за Александра Шишковым императорское воззвание. Тоном, в котором перемешались гнев и гордость, манифест возвещал, что потеря древней столицы послужит призывным кличем для русских и станет поворотным пунктом в судьбе страны. Наполеон шагнул в могилу, откуда никогда не поднимется, а русский народ восторжествует.

Спустя несколько дней, Александр писал Бернадотту, убеждая того, что, несмотря на последующее отступление Кутузова, Бородино на самом деле было русской победой. «Вновь заявляю Вашему Королевскому Высочеству о моей торжественной уверенности в том, что более чем когда-либо я и народ, во главе коего имею честь стоять, желаем противостоять новому Аттиле и скорее дадим похоронить себя под руинами империи, чем придем к договоренности с ним»{542}.

15

Состояние пата

Решимость Александра проистекала из фатализма и внутренней убежденности, а не являлась следствием некоего расчета. Прежде всего, что бы там ни говорил Мишо, царь на самом деле не знал, осталась у него армия или нет. Один из его флигель-адъютантов, полковник князь Сергей Григорьевич Волконский, находившийся при штабе войск Винцингероде, заверял царя: «от главнокомандующего и до последнего солдата, все готовы положить жизнь на защиту отечества и Вашего Императорского Величества», каковые заявления ободряли, однако не согласовывались со сведениями, доносившимися из других источников{543}.

«Солдаты больше не армия, а орда разбойников, занимающаяся грабежом на глазах у командиров, – писал ему Ростопчин из лагеря Кутузова. – И расстрелять нельзя – не будешь же казнить по несколько тысяч в день?» Пусть Александр и демонстрировал склонность с сомнением относиться ко всем словам генерал-губернатора Москвы, но, почти наверняка, получал подобные же донесения и от других либо напрямую, либо от тех в окружении, кому тоже писали из расположений войск. «Сердце мое болит из-за беспорядка и анархии, кои зрю я едва ли не во всякой части армии, и кои ведут к катастрофе», – писал генерал Дохтуров жене. Князь Дмитрий Михайлович Волконский[137] жаловался: «Наши же мародеры и казаки грабят и убивают людей». Да и кроме двух этих офицеров хватало других, которые тоже не скрывали правду и терзавшие их опасения. Многие из них пребывали в отчаянии из-за происходившего в армии и открыто заявляли, что стыдятся носить форму{544}.

Высокопоставленные генералы пытались оправдывать каждый себя, бросая друг другу обвинения во всех грехах, от некомпетентности до измены. Барклай стал мишенью для поношения, о чем тот с болью в тоне извещал Александра. Беннигсен твердил всем и каждому, что Кутузов дегенерат и трус, утративший уважение со стороны армии. «Солдаты ненавидят и презирают его», – вторил ему Ростопчин в письме к Александру. Беннигсен жаловался царю на будто бы оскорбившего его Толя, считая того к тому же ответственным за катастрофу при Бородино. Ростопчин уведомлял Александра, будто генерал Пален ненавидит его и развенчивал Платова как предателя, договаривавшегося с французами на будущее. Как стая шумных и крикливых школьников, они поносили друг друга перед государем в письмах, от чтения которых настроение у того никак не улучшалось. Подстрекал их, науськивал одного на другого и постоянно критиковал в регулярных посланиях царю британский генерал Уилсон, с недоверием относившийся ко всем русским генералам. В особенности отвратительным для в известной степени щепетильного Александра становился поток низких сплетен и пересудов относительно личной жизни Кутузова. Беннигсен и Ростопчин на пару с энтузиазмом информировали государя о том, что-де старик-главнокомандующий велел тайно привести к нему в апартаменты пару развратных девок, переодетых казаками, с которыми проводил сутки напролет, в то время как его деморализованная армия кипела от негодования.

Клаузевиц считал просто-таки счастливым обстоятельством то, что Александр не приехал в войска, поскольку вид происходившего там вполне мог поколебать его решимость. Как он полагал, если бы Александр воочию узрел опустошение своих земель и из первых рук узнал о том, какое воздействие на общество производит происходящее в стране, он согласился бы на переговоры с Наполеоном{545}.

Что там потом ни говорилось в сказках о патриотической, или отечественной войне, страной в те дни владели самые переменчивые настроения. Даже если оставить в стороне соображения патриотизма и верности, вторжение Наполеона неизбежно поднимало и другие вопросы, как, скажем, жизнеспособность самой природы и устройства Российской империи. Прежде они никогда не подвергались такого рода испытаниям, и Александр не мог быть совершенно уверенным в способности быстро разросшейся структуры государства выдержать нагрузку.

«За последние двадцать лет мне доводилось присутствовать на похоронах нескольких монархий, – писал из Санкт-Петербурга в начале октября старый роялист Жозеф де Местр, – но ни одни не поражали меня столь же сильно, сколь зримые мною ныне, ибо никогда прежде не видывал я так неверно ступающего гиганта… Всюду вижу нагруженные суда и кареты, слышу язык страха, возмущения и даже злой воли. Мне виден не один страшный симптом»{546}.