Читаем без скачивания Югославская трагедия - Орест Мальцев

— Притом же в Дрваре, конечно, безопаснее и удобнее. Там база, — подчеркнул седоватый комиссар, поняв, что Янков разделяет его иронию. — Так что же ты предлагаешь, друже?

— Не оседать тут, а готовиться к походу, к боям, — решительно ответил Янков. — Пока что нужно немедленно найти Перучицу. Он должен был идти вслед за нами с остальными батальонами. Посмотрим, что он скажет. Друже Корчагин, ты поедешь на поиски, как испытанный курьер. А все остальные, — Кича поднялся, — за учебу! Я составил программу занятий, прошу вас в точности ее выполнять. Для того я вас и позвал сюда. За учебу, друзья! — с силой повторил Кича. — Нам нужно воспользоваться отдыхом и многое наверстать. Мы не должны краснеть при встрече с Красной Армией, — добавил он с улыбкой, смягчившей строгое выражение его глаз.

Он отдал нам еще несколько распоряжений по охране лагеря, и все поспешили на митинг.

Обычно молчаливый, замкнутый в себе и даже как-будто робкий, Кича Янков вдруг раскрыл перед нами в этот день свой настоящий характер. Совсем не властный, а скорее мягкий, но как бы исподволь подчиняющий себе. Я невольно подумал: «Откуда у него, такого скромного на вид человека, столько обаятельной внутренней силы?»

2

«…На митинге мы услышали от Катнича все остальные радиосообщения. Масса новостей! Красная Армия уже приближается к Балканам.

— Скоро придет к нам, — говорил Милетич.

Слушая политкомиссара, партизаны переглядывались с чувством облегчения. Я видел сияющие глаза, улыбки, бодро поднятые головы. Все испытывали одно — словно бесконечно долго плелись по трудной дороге, усталые, упавшие духом, и вдруг раздалась музыка. Бодрый марш всколыхнул души, бремя усталости сползло с плеч, в тело влились новые силы, и шаги стали увереннее.

Всюду только и разговоров было, что о Красной Армии. Как всегда в таких случаях, я сразу же стал центром всеобщего внимания. Будто не радио, а я сам принес радостные известия, словно я — один из тех советских воинов-богатырей, шагающих к ним на выручку.

Шагают, шагают! «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» — вспомнились гоголевские слова. Мне жали руки, меня обнимали, тормошили. Было бесконечно приятно видеть радость этих людей, и в то же время я испытывал невольное смущение. Совесть постоянно спрашивала меня: а достаточно ли ты сделал для того, чтобы не стыдно было посмотреть в глаза своим товарищам по роте? Встреча-то ведь скоро!

Один боец начертил на песке нечто вроде карты: здесь Днестр, вот Румыния, а это Дунай, и столпившиеся вокруг наперебой объясняли мне, каким путем можно скорее и легче всего пройти Красной Армии в Югославию. Другой спрашивал: как русские солдаты одеты, Можно ли их издали сразу узнать? Потом чуть ли не всей ротой двинулись к источнику, принялись мыться и стирать белье, как перед праздником.

Джуро Филиппович вдруг сделался необыкновенно Придирчивым. Щеголяя начищенными ботинками и трофейными часами, надетыми поверх обшлага куртки, он каждого строго оглядывал и распекал: то пуговица оторвалась, то обувь каши просит, то винтовка грязновата. Все припомнил: этот струсил при бомбежке в Раштелице, а тот вступил в пререкания, когда его посылали сменить патруль около Тарчина. Так можно и оконфузиться перед русскими!

На другой день поутру Милетич и Лаушек уехали искать штаб бригады, а мы с азартом взялись за ученье. На маленьком стрельбище у горы стреляли в мишень, на поляне маршировали. К учебному пулемету нельзя было протиснуться: каждый хотел своими руками разобрать его и собрать. Марко Петровича осаждали «буквоеды». Новички с завистью слушали, как Васко Христич без запинки читал уже целые фразы из веселой пьесы Нушича[72]«Крестьянин и ягненок»; эту пьесу Лаушек до своего отъезда репетировал, и Васко играл в ней роль.

Жизнь батальона становилась по-настоящему интересной, содержательной, кипучей, такой именно, о какой говорил нам Арсо Иованович в Горном Вакуфе. «А удар находит искру в камне, иначе она бы в нем заглохла». Эти слова Негоша Ружица даже поместила вместо эпиграфа под названием стенгазеты «Глас шумадийца».

А перед отбоем ко сну у шалаша Петровича непременно собирался хор, и в тишине ночи с особенной силой и страстью звучали наши русские песни времен гражданской войны. Я слушал их, лежа навзничь на траве, пропитанной солнечным теплом, надо мной сквозь крону сосны мягко сверкали звезды, и на сердце было так хорошо, будто я находился уже среди своих и под своим, советским небом…

Прошло два дня. Милетич и Лаушек не возвращались. Кичу и меня это начинало беспокоить. Я взбирался с биноклем на скалу — наш НП, откуда просматривались лесные дороги и тропы. Но на них никто не показывался, и полнейшая тишина нарушалась лишь птичьим гомоном.

Как-то, спускаясь с горы, я нечаянно натолкнулся на Катнича. Он сидел под корявым деревцем дикой маслины, среди густых колючих зарослей шиповника, и что-то читал из толстой тетради небольшой группе бойцов.

Увидев меня, он поднялся с круглого валуна.

— Я так и знал, что ты тоже заинтересуешься, — сказал он. — У нас политбеседа. Я закончил новую главу своего труда и читаю выдержки. Присаживайся.

Он усадил меня на камень и, отмахнувшись от мух, поглядел исподлобья. Он и сам походил в этот миг на крецеля — серую большую муху с толстым телом и выпученными глазами. Прилепившись к веткам ногами и двигая жирным туловищем, крецели наполняли жаркий воздух назойливым жужжанием.

— Наш народ очень самобытный, с особым складом характера и неповторимой, своеобразной историей, — говорил Катнич, продолжая свою мысль. — Это объясняется отчасти и нашим географическим положением. Мы находимся в самом центре мира. Па-да! Я объясню. Взгляните мысленно на карту. Европа является центром мира. Центр этого центра лежит между Лондоном и Царьградом и приблизительно между Берлином и Салониками. И в центре этого центра живут сербы. Так утверждал и наш знаменитый ученый Драгиша Станович.

Долго и утомительно, часто ссылаясь на высказывания этого прошловекового идеолога сербских шовинистов, Катнич распространялся об особом пути исторического и социального развития народов, населяющих Югославию, об особых добродетелях сербской нации, которой якобы предназначена миссия «собирательницы земель» на Балканах, о ее руководящей роли среди балканских славян, о доме сербов, который стоит на главной улице человечества, между Лондоном и Стамбулом. Между Европой и Азией.

— И как русские — ведущая нация в советском мире, так и мы, югославы, — ведущий конгломерат народностей на Балканах, — говорил он. — Но мы ближе к Европе, чем Русские. Мы почти на переднем крае современной культуры! Русский коммунизм плюс западная культура — это выдвинет нас, югославов, далеко вперед.

От всего этого так и разило за версту самым откровенным шовинизмом, спесью и глупой самоуверенностью. Не выдержав, я сказал политкомиссару:

— Смысл вашего труда мне вполне ясен. Это же проповедь великосербского национализма!

Бойцы одобрительно зашумели.

— Постойте, постойте, — всполошился Катнич. — Это только, так сказать, вводная, объяснительная часть. — Размахивая объемистой тетрадью, он продолжал скороговоркой, обращаясь ко мне: — Вот мои тезисы! Для меня важно, понимаешь, очень важно, чтобы меня правильно поняли. Я не хочу, чтобы ты, например, всерьез подумал, что мы какие-то националисты. Такие обвинения немыслимы! Это будет предвзятость, недоразумение! Я первый восстану против подобных поклепов на нас. Мы ничего общего не имеем с национализмом. Мы интернационалисты. Мы верны целям всемирного пролетарского движения и бесконечно преданы Советскому Союзу. Вот ведь я о чем говорю! — Он долистал тетрадь почти до конца. — Вот. Читай: «Мы и Советский Союз неразрывны, как один кристалл».

Катнич шагнул в сторону, заложив руки за спину, и, круто повернувшись, возвысил голос:

— Да, да! И поскольку мы неразрывны, у нас с тобой, Николай, должно быть полное взаимопонимание. Вот почему, друг мой, мне хочется, чтобы ты, как свидетель и участник нашей борьбы, когда вернешься на родину, правильно и объективно информировал советскую общественность о нашей новой, возросшей силе. Мы не какие-нибудь там албанцы или болгары… — Катнич пытливо взглянул на меня. — Почему ты усмехаешься?

— А чем для вас плохи албанцы и болгары? Я думаю, что ваш труд противоречит настоящему марксистскому решению национального вопроса, — сказал я прямо.

— Вот даже как? — Катнич прищурился. — Значит, ты меня еще не совсем понял. Постой, постой! — Он удержал меня. — В таком случае мой долг заключается в том, чтобы тебя убедить. У нас, у сербов, есть одна очень характерная, чисто национальная черта, — это «инат», желание настоять на своем, может быть, даже наперекор всему. Баста му — хочу, и все тут!