Читаем без скачивания Зоино золото - Филип Сингтон

— Ты забудешь это, — услышала она голос матери. — Ты забудешь. У тебя будет целая жизнь на то, чтоб забыть.

Зоя закрыла глаза.

Она с воплем пришла в себя от схваток. Она никогда еще не испытывала такой боли. Что-то оказалось у ее рта, у нее во рту. Кляп. Ее привязали за руки. Она посмотрела вниз и увидела, что колени ее подняты. У врача и медсестры на лицах маски. А на фартуках и руках — кровь.

Ее кровь.

Боль ширилась, сотрясая все ее тело. Она попыталась взять мать за руку, но матери больше не было рядом.

Боль утихла, схлынула, как отлив. И тогда она увидела, что у врача в руках. Она увидела лицо.

24 июля 1933 г.

Дорогой Карл,

прости, что пишу тебе вот так. Я должна сказать тебе кое-что, хотя, быть может, ты и не пожелаешь меня слушать. Но я хочу, чтобы ты по крайней мере знал все, что со мною произошло.

Почти месяц назад — точнее 28 июня, — я написала тебе письмо, которое так и не отправила. И, может быть, я не писала бы тебе сейчас, если бы не знала, что в десять утра — сейчас восемь — мне придется увидеться с мамой, которая возвращается из деревни, и сказать ей то, что, знаю, я не могу сказать, и все же должна. Карлинька, пожалуйста, постарайся понять меня. У меня больше нет сил терпеть муку под названием «жизнь». Просто нет сил. Я скоро научусь не бояться темноты только из-за того, что не знаю, что в ней таится. Я еще не научилась, но если бы ты знал, как мне нужна эта смелость.

Карлинька, как я уже писала, я хочу сказать тебе, что мне некого винить за свою погубленную жизнь, кроме себя самой. Но сейчас, в тридцать лет, я обнаружила, что совершенно неспособна создать ничего ценного. Отчаянное желание сотворить что-то цельное и законченное, действительно ценное, одновременно не давало мне покоя и поддерживало всю жизнь. Ты говорил, что я должна ставить перед собой менее честолюбивые цели, но со страстью, которая пугает меня, я продолжаю искать и искать. Я слишком много себя вложила в этот поиск, и хуже всего то, что я сознаю: он напрасен. Вот почему нет больше новых картин, вот почему их больше не может быть.

Если ты узнаешь обо всем, что со мной произошло, ты поймешь, что ничего другого мне не оставалось. Я не могу жить нормальной жизнью и знаю, что так будет всегда. Осознанно и неосознанно я разбила эту жизнь вдребезги, и теперь от нее никому нет никакого толку. Я это знаю и больше ничего не прошу, но сны не оставляют меня. Вообрази, что настоящая жизнь началась для меня только в шестнадцать лет. Вообрази все безумие, нереальность моего детства, и то, что случилось после, как без отца меня вырастили женщины, не понимавшие времени, в котором жили — и еще меньше понимавшие, что мне было нужно от жизни, — и неудивительно, учитывая их происхождение. И дети, которых у меня отняли — первый, за которого я не знала, как бороться, и второй, от которого, как ты знаешь, отказалась только под страшным давлением. Может быть, если бы этого не случилось, все еще можно было бы спасти. А может, все стало бы еще хуже. Но до сих пор при мысли об этом у меня разрывается сердце.

Я ничего не соображала, когда ты меня нашел, из-за всего, что случилось. В таком состоянии я стала жить с тобой как жена. С тобой, единственным, кто заботился обо мне, пусть и странным образом. Ты никогда не понимал меня и не стремился к тому, к чему стремилась я. И все же я перед тобой в неоплатном долгу. Ты, с твоим умом и упорством, многого достиг. Ты поддерживал меня и подарил мне возможность работать — опий моего существования после того, как все вокруг рухнуло.

Не твоя вина, что я слишком слаба, чтобы продолжать борьбу и чинить то, что непоправимо сломано.

46

Стокгольм, март 2000 г.

Мать Зои ошиблась. Зоя так и не забыла. Как только представился случай, она сбежала в Москву в надежде вернуть все на свои места. Но это было невозможно. Севастопольская операция лишила ее способности выносить ребенка. Когда она вновь забеременела два года спустя в Стокгольме, врачи сказали, что роды убьют ее. Но она не хотела отступать. Она готова была довериться Богу, Судьбе, Провидению и даже хотела отдаться на их милость. Но Карл не позволил. Он не мог так отпустить жену, с которой прожил всего год.

Эллиот закрыл папку. Он сидел у окна в квартире Керстин Эстлунд, смотрел, как проезжают мимо поезда, как светятся в тумане их желтые глаза.

Это кара за убийство ребенка Юрия. Зоя верила в это и несла этот груз. Обязанность матери — жертвовать собой ради ребенка. Но в стремлении начать жизнь сначала Зоя позволила принести в жертву собственное дитя. Дьявол выполнил свою часть сделки: он дал ей и ее матери все, на что они надеялись. Он дал им ключ к спасению, к свободе. Они заполучили свои новые жизни в безопасной Швеции. Все, чем Зоя наслаждалась, все, чем она стала, появилось благодаря той поездке в Севастополь. Ее искусство было куплено ценой крови ребенка Юрия.

Подобная женщина не способна стать проводником новой жизни.

Хильдур Баклин сказала, что Зоя не любила детей. В доказательство она поведала историю с рестораном в Остермальме: Зоя бросает салфетку и устраивает скандал из-за того, что дети слишком шумят во время игры. Знала ли Хильдур правду? Понимала ли, что Зоя чувствовала на самом деле? Эллиот кивнул своим мыслям. Конечно, она знала. Это лишь последняя вспышка злости, последняя жалкая попытка отомстить предавшей ее подруге.

Такие люди берут то, что им не принадлежит.

Хильдур была звездой сцены и экрана. Она умела давать интервью, умела выставлять себя в выгодном свете. И она знала о Севастополе.

Были картины, которые Зоя не позволяла миру увидеть, мрачные образы, которые изводили ее во сне и наяву. Они были частью ее прошлого, частью ее самой. Кандинский учил смотреть на мир внутренним взором, пропускать его через себя. Хильдур Баклин сказала, что он найдет художницу в ее работах. Зоя искала способ выразить то, что таилось у нее внутри, то, что могло все объединить, и в какой-то момент, уже после писем Карлу в 1933-м, у нее наконец получилось. Втайне она снова стала целой. Она нашла свой путь в золоте.

Оно все озаряет, но верно хранит секреты. Так она сказала «Обзору искусства Балтики» в 1969 году.

Эллиот вглядывался в туман. Цепочка фонарей вдалеке, видимо, вдоль набережной. Они горели сперва ярко, затем потускнели и вовсе погасли. Где-то взошло солнце, но стало даже темнее.

Картины на золоте прославляли совершенный мир, мир обновленный. В те годы Депрессии, между революцией и войной, они хорошо продавались. Но разгадки их внутреннего хаоса не было, пусть цветы — из шелка, лица — маски, а дворцы мерцают чересчур невинным великолепием. Этот мир — детский сон. Золото — это золото солнечных бликов на воде. Оно верно хранит секреты, но ничего не выражает, кроме собственной роскоши и отголосков православия.

Эллиот опустил взгляд на руку. Ожоги пульсировали, словно под повязкой билось второе сердце. Он сдвинул бинт и увидел обнаженную багровую плоть, блестящую и липкую на ощупь. Золото было кожей богов. Когда древние египтяне покрывали золотом свои саркофаги, они предполагали, что работа их выдержит вечность — и лишь расхитители гробниц виновны, что их ожидания не сбылись.

Неизменная, непроницаемая оболочка.

Даже критик Савва Лесков заметил эту связь. Он упомянул Тутанхамона, когда они встретились в «Буковски». Он говорил о рентгеновских лучах, о том, что золото непроницаемо для них, подобно свинцу.

Эллиот вспомнил его слова: «Если просветить рентгеновскими лучами обычную картину, легко увидишь, что внутри. Неудачные попытки, закрашенные части. Но с ее картинами этот номер не пройдет».

Аналитики слепы, сказал Лесков. В своих суждениях им приходится отталкиваться только от того, что на поверхности. Ошибки художницы, ее pentimenti, не видны никому.

Эллиот вскочил. Папка упала с его коленей. Фотокопии писем рассыпались по полу. Он прижал ладонь ко лбу.

Крымские картины. Он знает, где они. Он знает.

Он увидел мелькающий фильм Кристоффера Пальмгрена, увидел, как Зою застали врасплох. Увидел темные пятна на ее руках.

Он увидел нож с лезвием из волчьего клыка — в учебниках пишут, что такие используются для полировки.

Он увидел выражение лица Моники Пальмгрен, когда та поняла, что изображено на картине. Это была не глина, как он предположил. Не банальная подготовка к золочению.

Он прислонился к окну. Мимо прогромыхал экспресс.

Зоя — Андрею Бурову, февраль 1928-го: «Вся моя жизнь, все мои путешествия ничего не изменили. Когда я стою перед мольбертом, на меня нисходит это мрачное настроение, и все, чего я хочу — это спрятаться».

И она спряталась. Она спрятала правду о себе под ликом дарующего жизнь солнца, замуровала ее в золотом зеркале — истину, присутствующую в каждой картине, но доступную только ей одной. А на зеркале нарисовала невинные образы. Мир, увиденный чистыми глазами, глазами ребенка, который так и не родился.