Читаем без скачивания Секрет покойника - Том Харпер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А как же Майкл? — спросила Эбби. Она запомнила боль расставания на его лице перед тем, как он повернулся и исчез. Потерять его снова — это было бы больнее, чем получить пулю.
Но Марку это было безразлично.
— Наша главная цель Драгович. Майкл рано или поздно попадет в наши сети.
— А я? — Эбби вспомнила слова, сказанные им в кафе: мол, через три часа она уже может быть дома, в тепле и уюте, и конец истории. Можно забыть про всю эту безумную гонку. Единственное, чего ей хотелось, это наконец выспаться.
— Вы поедете с нами, — сказал Марк и, увидев разочарование на ее лице, добавил с противной улыбочкой: — Вы нам нужны. Вы наша приманка.
Глава 42
Константинополь, июнь 337 года
Угроза смерти, как ничто иное, заставляет нас умерить рвение. Такого неспешного месяца, как прошедший, у меня не было за всю мою жизнь. Каждый день по возвращении из Никомедии я соблюдал один и тот же распорядок дня. Поздно вставал и рано ложился. Я прорабатывал данный мне Ур-сом список, всякий раз прибегая к одной и той же лжи: мол, Константин поручил мне, чтобы я в свою очередь просил их поддержать его сыновей. Я посещаю бани, но в разговоры не вступаю. И никогда не хожу на форум. Я отпустил всех моих рабов, кроме управляющего, но даже он не нагружен поручениями. Иногда я задаюсь мысленным вопросом: а как Крисп провел свою последнюю неделю в Пуле? Интересно, кого пришлют ко мне?
Последним в моем списке значится Порфирий. Я приберег его на самый конец — он олицетворяет для меня вещи, о которых я не желаю думать. Когда над вашей головой навис отложенный до поры до времени смертный приговор, воображение лучше держать в узде.
День, когда я отправляюсь к нему, жаркий и душный. Безжалостное солнце как будто задалось целью наказать город за смерть своего любимого сына. Я довольно долго жду на крыльце дома и уже готов повернуть назад, когда мне наконец открывают.
— Я почти никого не принимаю в эти дни, — виновато объясняет Порфирий. — Так безопаснее.
В открытую дверь мне хорошо виден стоящий посреди атрия стол, на нем — кубки и блюда. Но я никак это не комментирую.
— Ты не против, если мы поговорим в кабинете? Я тут затеял ремонт атрия.
Бросаю взгляд в сторону атрия — никаких рабочих я там почему-то не заметил. Лишь дверь, которую за мной закрыла чья-то невидимая рука.
Порфирий ведет меня к себе в кабинет. Стол завален бумагами, планами, чертежами чего-то похожего на храм. Раб приносит нам вина. Я беру кубок, но к губам не подношу.
— Константин просил меня прийти к тебе, — произношу я. Эту строчку я выучил наизусть и уже почти позабыл, что это ложь. Впрочем, Порфирий не настолько наивен.
— Я слышал, что Август, — он деликатно подбирает слова, — слег.
— Когда я видел его в последний раз, он был жив, — говорю я, что, в принципе, соответствует истине. — Но он уже не молод, и его заботит судьба империи.
— А у него, случайно, нет списка тех, чья надежность вызывает сомнения? — Порфирий поднимает руку, жестом приказывая мне молчать, и на одном дыхании выдает с полдесятка имен тех, кому я нанес визиты в последние две недели.
— Если тебе известно, кого я видел, тебе должно быть известно, что я им говорил.
— Что ж, очень даже может быть.
— Сейчас не время сводить счеты. Кого бы Константин ни назначил в качестве своего преемника, его избраннику нужна мирная, спокойная империя. Тем, кто его поддержит, нечего опасаться.
Проницательный взгляд.
— Ты делаешь мне предложение?
— Я лишь передаю то, что мне было сказано, — говорю я и развожу руками. Знак моей невиновности и… бессилия. Мол, никаких гарантий.
— Считай, что передал. — Порфирий берет со стола перо и вертит его между пальцев. — Ты забыл одну вещь. Я десять лет провел в изгнании за то, что написал поэму, которую Константин счел оскорбительной. Возвращаться обратно я не намерен.
Он кладет перо на место. Рука его дрожит. Он случайно задевает лампу, которая удерживает край свитка. Лампа падает на пол, свиток скручивается, словно занавес в театре, открывая моим глазам, что под ним. Я вытягиваю шею.
На рисунке мавзолей или храм. На фронтоне треугольник, а в нем венок. Внутри венка — монограмма. Косая буква X, верх которой очерчен дугой.
— Задумал себе гробницу, — поясняет Порфирий. — Даже нанял архитектора. Он сейчас работает над чертежами.
— А не рано ли?
— Я готов. Наше поколение — к нему относишься и ты, и даже сам Август — наше время истекло. Думаю, тебе тоже не помешало бы озаботиться тем же самым.
— Моя гробница уже готова.
Она построена на склонах холма позади моей виллы в Ме-зии, в окружении лавра и кипарисов. Одинокое место. Интересно, увижу ли я ее когда-нибудь при жизни?
Я делаю вид, будто рассматриваю чертежи.
— Любопытное украшение.
Лицо Порфирия — обычно оживленное — похоже на каменную маску.
— В наши дни многие украшают свои гробницы монограммой Константина. Мне же хотелось что-то иное, что, однако, говорило бы о моей вере. Помнится, этот знак был на ожерелье, которое ты мне показывал. А также как напоминание о моем друге Александре.
Он скручивает чертежи и ставит их на полку.
— Спасибо, что зашел ко мне.
Я уже готов уйти, когда с улицы, в высокое окно в задней стене, доносятся пронзительные крики. Похоже, что там какие-то беспорядки. В следующий миг в кабинет вбегает запыхавшийся раб и растерянно лепечет.
— Говорят, будто Август умер.
Порфирий воспринимает это известие спокойно. Вид у него не более удивленный, нежели у меня.
— Похоже, что скоро нас ждут перемены.
— Будь осторожен, — напоминаю я ему. — Будет обидно, если гробница понадобится тебе еще до того, как ее достроят.
На следующий день тело Константина выставлено в парадном зале дворца. Очередь желающих проститься с императором растянулась на целую милю под сенью колонны Константина. Сенаторы стоят бок о бок с трактирщиками, актрисы — со священниками, и каждое лицо — крошечный фрагмент огромной мозаики всеобщей скорби. Это не может не трогать: все они искренне любили Августа. Он построил им город. Он следил за тем, чтобы закрома империи не пустели, чтобы рынки ломились от товаров, а варвары знали свое место по ту сторону границы. Константин позволил этим людям молиться в храмах и церквях по своему усмотрению, тем богам, которые откликались на их молитвы.
И вот теперь этот мир пошатнулся.
Очередь протянулась недалеко от моего дома. Сидя у себя в саду или ворочаясь в постели в душную июньскую ночь, я слышу за окном людские голоса. Но я не выхожу из дома. Жду того момента, когда наплыв уменьшится. На третий день я уже больше не в силах сопротивляться. Я надеваю тогу, причесываю волосы и встаю в очередь скорбящих. В течение нескольких часов я медленно, дюйм за дюймом, ползу вместе с очередью сначала по улице, затем прохожу через Августеум. Здесь статуи обожествленных императоров ждут, когда их число пополнит еще один. Мне еще стоять не один час, а ноги уже болят. Во всем теле такое ощущение, будто оно набито пылающими углями.
По мне градом катится пот. Пару раз я был на волосок от того, чтобы броситься бегом домой. Даже когда очередь наконец доползает до дворцовых ворот, впереди еще два часа ожидания.
Наконец я внутри. В зале самое малое две тысячи людей, однако все как один хранят молчание. Слышно лишь шарканье подошв по мраморному полу. С одной стороны зала отведено место, где желающие могут оставить свое подношение: амулеты, украшения, монеты и медальоны, кусочки черепицы или камешки с нацарапанными на них молитвами. Многие украшает монограмма Хи-Ро. Что это — погребальные подношения или подношения богу?
Последние несколько шагов самые медленные. Царящая в зале духота, скопление людских тел — все это очень утомляет. Вынуждаю себя бороться с усталостью. Ведь больше я его никогда не увижу. Я бы хотел унести в сердце эти последние мгновенья.
Очередь черепашьим шагом ползет вперед. И наконец, вот он, лежит в золотом гробу на возвышении, к которому ведут три ступени. Пол вокруг гроба украшен кипарисовыми венками. Рядом курятся благовония, в золотых подсвечниках мерцают свечи. На смену белым одеждам, в которых он принял крещение, пришли императорские регалии. Пурпурная мантия, вся усыпанная драгоценными камнями и золотом. Помнится, когда
Константин шагал, она громыхала на нем как доспехи. Золотая диадема, украшенная жемчугом. Красные сапоги, мыски которых отполированы до блеска прикосновением не одного десятка губ. Саван украшает его монограмма, вокруг которой вытканы сцены его побед. И над всем этим на шесте высится лабарум — его всепобеждающий штандарт.
Я всматриваюсь Константину в лицо. Набальзамированная кожа какая-то серая, неестественная. Такое впечатление, что при бальзамировании ему слегка изменили лицо. Уж слишком не похож он на себя при жизни. Передо мной не тот, кого я любил до самозабвения, не тот, кому отказал в его предсмертном желании.