Читаем без скачивания Певец во стане русских воинов: Стихотворения. Баллады. Поэмы - Василий Жуковский

Неоспоримое свидетельство утверждает действительность сего события, и все, что оно пророчествовало, совершилось; но само по себе оно навсегда останется непостижимым для нашего разума. Здесь нечто, еще не бывшее, принимает задолго до своего события существенный образ, видимый многими; и что же этот образ? Он не дух, пребывавший некогда в живом теле и продолжающий жить и являться, когда явление материальной жизни уже прекратилось. Здесь, напротив, является видимо образ чего-то не бывшего, а только возможного; что-то символическое приемлет характер вещественного; это дух происшествия, а не существа отдельного, цельный образ чего-то сборного, никакой личности не имеющего; это воздушная картина, соединяющая в одних рамах портреты, списанные кем-то с лиц, которых еще нет и которые когда-то будут.

Наконец привидения в собственном смысле, то есть явления духов, явления, в которых существа бестелесные, самобытные, произвольно представляются глазам нашим, при полном действии наших чувственных органов, при полном нашем сознании, что мы действительно видим (или слышим) то, что у нас совершается перед глазами. Расскажу два случая. Предание говорит, что в XVII веке, в Дюссельдорфе, в герцогском замке совершилось великое преступление. Тогда женою герцога юлихклевебергского, полоумного Иоанна Вильгельма, была Якоба, принцесса баденская. Она имела сердечную привязанность к графу Мандеру. Но ее выдали насильно за герцога. По наущению герцоговой сестры, Сибиллы, жестоко ненавидевшей Якобу, сия последняя была обвинена в нарушении супружеской верности; ее предали суду, заключили в темницу, но прежде нежели виновность ее (весьма, впрочем, сомнительная) могла быть доказана судом, она вдруг умерла скоропостижно; ее поспешно схоронили. Это произвело подозрение, что смерть ее была неестественная и что виновницею этой смерти была Сибилла. Теперь замок герцогов бергских, сцена этих древних ужасов, обращен в академию живописи; он столица знаменитой Дюссельдорфской школы; в нем царствует мирный гений искусства. Но предание о давнишнем убийстве, под кровлею его совершившемся, сохранилось в народе – и не одно предание: сама преступница, казнимая гневом небесным, посещает мрачною тенью то место, которое было свидетелем ее злодействия. Одним является она видимо; другие не видят ее, а только слышат; иных каким-нибудь знаком она извещает о своем таинственном присутствии. Вот что между прочим случилось с живописцем Бланком (это рассказано мне одним из его академических товарищей). Он сидел за работою в длинной зале, где находится картинная галерея и где обыкновенно бывает выставка живописи; из нее с одной стороны ход на парадное крыльцо, а с другой двери в меньшую залу академии, составляющую с другими горницами довольно длинную анфиладу. Начинало смеркаться; живописец был занят своею работою, спеша ее кончить до наступления темноты, – вдруг он слышит, что двери, ведущие с крыльца в галерею, отворились и что мимо его кто-то проходит, а кто – не видно. По шороху платья (похожему на шум от атласного шлейфа) – женщина. Она идет через галерею к зале, отворяет ее, идет далее через всю анфиладу, и слышно, как все двери одна за другою отворяются и затворяются; и наконец все утихает. Бланк остается в изумлении; предание о бродящей душе Сибиллы приходит ему на память… Но вот, пока он размышляет о том, что случилось, ему слышится, что самая дальняя дверь анфилады снова отворилась и что к следующей двери подходят… В ужасе он бросает свою работу и спешит выйти из галереи дверями, ведущими на крыльцо, дабы не встретиться с страшною гостьей. Это происшествие заставляет думать, что покойная, или беспокойная, Сибилла, посещающая невидимкою прежнее свое жилище, еще не износила и не скинула своего старинного атласного платья, которого шорох извещает живых о страшных прогулках мертвой. В 1841 году, когда я находился в Дюссельдорфе, профессор Зон писал портрет жены моей; каждый день в одиннадцать часов утра я приходил с женою в его рабочую, где сидение для портрета продолжалось около двух часов. Коридор, из которого ведет дверь в эту рабочую, находится в верхнем этаже академии; к нему из нижнего этажа, от парадного крыльца также идет коридор, упирающийся в узкую, довольно крутую лестницу, соединяющую средний этаж с верхним; эта лестница примыкает вверху к небольшой площадке, мимо которой надобно проходить к рабочим многих живописцев и которая составляет в верхнем коридоре пустое отделение, не имеющее никакого выхода. Однажды, идя в определенное время с женою к живописцу Зону, мы всходили по узкой лестнице, я впереди, жена за мною. Вдруг, став ногою на последнюю ступень, я увидел, что от меня что-то черное бросилось вправо и быстро исчезло в углу описанной мною выше площадки; какой оно имело образ, не знаю: перед глазами моими мелькнула черная полоса. Что это? спросили мы разом, я у жены, а жена у меня. Ответа не могло быть никакого. Но жена не только что видела, она в то же время и слышала; и это обстоятельство для нее осталось особенно памятно тем, что, подошедши к лестнице и желая мне что-то сказать, она оглянулась, дабы узнать, не было ли кого в нижнем коридоре; там было пусто. Когда же она, всходя за мною по лестнице, хотела начать говорить, ей послышалось, что кто-то за нею шел, и так близко, что она боялась оборотить голову, дабы лицом своим не столкнуться с лицом неучтивого своего спутника, и почти чувствовала, как нога его поспешно занимала место ее ноги при каждом ее шаге; в то же время ей слышался явственно как будто шорох от шелкового платья. На верхней ступени лестницы она вместе со мною увидела черную полосу, мелькнувшую мимо нас на площадку; когда же оглянулась, за нею не шел никто, в коридоре было по-прежнему пусто. Здесь рассказаны со всею историческою верностью одни подробности того, что с нами случилось, – а что случилось, мы не знаем. Опираясь на предание, о котором тогда только в первый раз услышал я от профессора Зона, можно бы было подумать, что дух Сибиллы удостоил нас своего внимания и хотел на себя обратить наше; но в подобных случаях всего вернее не делать никаких объяснений. – Другой случай. Вот что рассказывал мне о себе покойный Н. Н. Муравьев, человек необыкновенного ума, просвещенный и нимало не суеверный. «Я учился в Геттингене, так говорил мне Муравьев (не помню только, геттингенский ли университет был им назван или другой); между студентами был англичанин Стюарт, смешной чудак, над которым его товарищи, и я с другими, нередко шутили. Однажды он похвастал, что его нельзя ничем испугать; я побился с ним об заклад, что его испугаю, и это мне удалось; самолюбие Стюарта было сильно обижено, и он обещался мне отплатить. Прошло с тех пор довольно времени; Стюарт покинул университет, я забыл о случившемся. Однажды, после трудной работы над разрешением математической проблемы, я лег довольно поздно в постель; что воображение мое не было ничем разгорячено, тому свидетель моя сухая, отрезвляющая ум работа. Было за полночь, когда я кончил ее; полная луна сияла в мои окна; в горнице был яркий свет. Против моей постели у противоположной стены находился мой рабочий стол и перед ним большие кресла; в стене, направо от стола, против окон была дверь, которую, ложась в постель, я запер ключом изнутри; в одном углу стояла моя сабля. Я скоро заснул, но спал недолго; как будто кем пробужденный, подымаю голову, и что же вижу?.. В моих креслах, перед столом моим, сидит человеческая фигура и пристально на меня смотрит. Мне тотчас в мысли пришел Стюарт и обещанное им мщение. «Это ты, Стюарт, закричал я; ничуть не страшно: напрасно трудился, шутка твоя не удалась». Но мнимый Стюарт сидел неподвижно, уставив на меня темные глаза свои. Я сказал: «довольно, Стюарт, поди вон, я хочу спать». Он не дал ответа и продолжал сидеть по-прежнему. Я рассердился. «Говорят тебе, поди вон, не мешай мне», сказал я. Он все ни слова и все неподвижен по-прежнему. «Стюарт, я не шучу; в последний раз говорю тебе, поди вон; будет плохо». Так закричал я, чувствуя, к великой досаде своей, что меня от ужаса подирало по коже. Но гость мой продолжал по-прежнему пристально смотреть на меня и сидел недвижимо, как мраморный. Тут в судорожном страхе я вскочил с постели, схватил свою саблю, кинулся на сидевшего и дал ему сильный удар: сабля пролетела сквозь туловище его, как будто сквозь воздух; он не пошатнулся и продолжал смотреть на меня по-прежнему. В неописанном ужасе, я начал от него пятиться к моей постели, сел на нее, оперся на свою саблю и, как будто околдованный сверхъестественною силою, просидел всю ночь перед своим страшным гостем, который, недвижим, как холодная смерть, упирал в меня темные глаза свои и буровил ими всю мою душу. Занялось утро; он встал, медленными шагами пошел к дверям и исчез – отворил ли их или нет, не помню; очнувшись, я подхожу к ним: они заперты изнутри. Что это было, и теперь не знаю; о Стюарте же ни прежде, ни после я не имел никакого слуха».