Читаем без скачивания Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130–1194 - Джон Норвич

Исаак Ангел, приняв наконец корону, унаследовал империю в безнадежном положении. Передовые отряды захватчиков находились менее чем в двухстах милях от Константинополя; их флот был уже в Мраморном море, ожидая прибытия армии, чтобы начать атаку. Вступив на престол, новый император сразу направил Балдуину предложение о мире; когда оно было отвергнуто, он сделал то, что Андронику следовало сделать несколькими месяцами ранее, – назначил способнейшего из своих военачальников, Алексея Бранаса верховным командующим над всеми пятью армиями, послав ему все подкрепления, какие империя могла обеспечить. Результат сказался мгновенно; греки воспрянули духом. Они видели также, что их враги стали слишком беспечными: не ожидая дальнейшего сопротивления, сицилийцы утратили бдительность и разболтались. Тщательно выбрав место и время, Бранас напал на них, разгромил их полностью и преследовал их на всем пути до основного лагеря в Амфиполе.

Это было, писал Никита, очевидное проявление могущества Божьего.

«Те люди, которые совсем недавно угрожали перевернуть самые горы, растерялись, словно громом пораженные. Римляне[147], со своей стороны, более не чувствовали страха, горя желанием обрушиться на них, как орел на слабую птицу».

В Димитрице[148], рядом с Амфиполем на берегах реки Стримон Балдуин начал мирные переговоры. Почему он это сделал, остается загадкой. Основная часть армии не пострадала в сражении под Мосинополем и оставалась в его распоряжении. Он по-прежнему удерживал Фессалоники. Хотя новый император в Константинополе был не так стар, как его предшественник, он был не первой молодости и определенно имел меньше прав на престол, нежели Андроник или Алексей, который сопровождал армию на всем пути от Мессины и не отходил от Балдуина. Но зима приближалась, и во Фракии шли холодные осенние дожди. На армию, которая собиралась провести Рождество в Константинополе, разгром у Мосинополя произвел более гнетущее впечатление, чем он того заслуживал с точки зрения стратегии.

Кроме того, у Балдуина могли быть некие тайные цели. Греки утверждали, что были. Под предлогом того, что Балдуин якобы собирался, прикрываясь переговорами, напасть на них, они решили ударить первыми, «не дожидаясь, – как уверяет Никита, – ни сигнала труб, ни приказа командующего». Армия Балдуина оказалась застигнута врасплох. Его люди сопротивлялись, как могли, затем обратились в бегство. Некоторые погибли от рук преследователей, еще больше людей утонуло при попытке пересечь Стримон, теперь быстрый, разлившийся от дождей. Часть войска, включая обоих сицилийских военачальников – Балдуина и Ришара из Ачерры, попала в плен; та же судьба постигла Алексея Комнина, которого Исаак ослепил за предательство. Те, кто спасся, добрались до Фессалоник, где некоторым удалось погрузиться на корабли, чтобы вернуться на Сицилию. Но поскольку основная часть сицилийского флота все еще стояла на рейде у Константинополя, ожидая сухопутную армию, большинству беглецов не так повезло. Жители Фессалоник восстали против них, отомстив сполна за все, что они претерпели в предыдущие три месяца. От могучей армии, которая столь самоуверенно выступила в поход летом, осталась только жалкая тень, и последние уцелевшие воины тащились назад через ледяные горы к Дураццо.

Византия была спасена. Однако Исааку Ангелу следовало бы воспринять вторжение сицилийцев как предостережение. Другой враг поглядывал с Запада на его империю. Всего через двадцать лет Константинополю пришлось отражать новую атаку, вошедшую в историю под нелепым названием Четвертый крестовый поход. В ней также принимали участие нормандские авантюристы, и на этот раз они одержали победу.

Для Вильгельма Сицилийского гибель его армии – величайшей из всех, которую он или его предшественники когда-либо посылали в бой, – означала конец его византийских амбиций. Но он еще не был готов признать себя побежденным. Его флот под командованием Танкреда из Лечче после семнадцати дней ожидания в Мраморном море вернулся невредимым, и следующей весной Вильгельм послал его на Кипр, где еще один родич Комнинов, Исаак, захватил власть и, бросив вызов своему константинопольскому тезке, провозгласил себя императором. Хотя этот театральный жест привел к тому, что остров вышел из-под власти Византийской империи, ни само это событие, ни последовавшая за ним бестолковая борьба нас сейчас не интересуют, за исключением одного обстоятельства. Именно на Кипре мы впервые встречаемся с новым флотоводцем – Маргаритом из Бриндизи, последним великим адмиралом нормандской Сицилии, чьи таланты и мужество немало способствовали восстановлению военной репутации его страны и озарили последним отблеском славы гибнущее королевство.

Ссора из-за Кипра не позволила Маргариту проявить в полной мере свои достоинства. Для этого ему требовались более серьезный противник и масштабный конфликт. Ни то ни другое не заставило себя ждать. Осенью 1187 г. он был отозван назад на Сицилию с приказом снарядить заново корабли и отплыть как можно быстрее в Палестину. Вильгельм, наконец, забыл о своих разногласиях с Византией: ему предстояло более серьезное дело. В пятницу 2 октября мусульманские армии под командованием Саладина отвоевали Иерусалим. Будущее христианства в Святой земле оказалось под вопросом.

Глава 19

БЛИСТАТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ

Вы, благородные матроны,

Самые блистательные девицы,

Некогда полные радости,

Ныне время слез:

Разоренное лежит королевство,

Разорванное на части и в смятении,

Открытое врагам,

Приближающимся со всех сторон,

Причина для рыданий

И сожалений

Всего народа…

Вильгельм, король,

Ушел, не умер,

Прославлен он был

И принес мир,

Его жизнь была угодна

Богу и людям.

В начале августа 1185 г., пока его еще не разбитая армия сражалась у стен Фессалоник, Вильгельм Сицилийский сопровождал свою тетю Констанцию через море в Салерно – на первом этапе ее путешествия к будущему супругу, а 28-го того же месяца, через четыре дня после того, как Фессалоники пали, Констанция была поручена заботам посланцев Фридриха Барбароссы, ожидавших в Риети. Затем, сопровождаемая караваном из пяти сотен вьючных лошадей и мулов, нагруженных приданым, подобающим будущей императрице, которая являлась также богатейшей наследницей Европы, Констанция не спеша проследовала в Милан.

Свадьба должна была состояться в древней столице Ломбардии по требованию самих миланцев. Для них имя невесты несло в себе особый смысл, поскольку именно в Констанце всего два года назад Фридрих признал права ломбардских городов на самоуправление. Какой более подходящий шаг мог совершить император, чтобы подвести черту под их длительным противостоянием, нежели выбрать самый большой из ломбардских городов, чтобы справить там свадьбу своего сына?

За двадцать три года до того император взял Милан и сровнял его с землей. Теперь он вернулся, чтобы увидеть гордый новый город, поднявшийся на руинах старого. Только собор еще не был отстроен; но, к счастью, императорские войска пощадили самую прекрасную и почитаемую из городских церквей – базилику Святого Аброзия IV в.[149] В ней давно не служили, а в последние годы ее использовали как амбар, но теперь базилику спешно подновили, и перед ее высоким алтарем 27 января 1186 г. Генрих и Констанция были объявлены мужем и женой. За этой церемонией сразу же последовала вторая, во время которой патриарх Акилеи короновал новобрачных железной короной Ломбардии.

Невесты всегда оказываются благодатным предметом для разговоров и сплетен – королевские и императорские в особенности. Но немногие так занимали воображение своих подданных, как Констанция. В ней не виделось ничего особенно романтического: высокая, русоволосая и, согласно по крайней мере одному источнику, красивая[150], она была на одиннадцать лет старше мужа; ей исполнился тридцать один год – по стандартам того времени, женщина средних лет. Однако людей занимали ее богатство, ее высокое положение и более всего ее прежняя одинокая жизнь. Вскоре возникли слухи, что она приняла монашеский обет в юности и покинула монастырь, только когда интересы государственные не оставили за ней другого выбора. С течением времени эта версия находила все больше сторонников, спустя столетие Данте даже предоставил Констанции место в раю – хотя, конечно, на низшем небе[151].

Но что бы ни думали о браке Констанции ее новые подданные, для папства это было великое несчастье. Уже со времен Роберта Гвискара, с того момента, когда нормандцы на юге выказали себя силой, с которой следует считаться, мысль о любом сближении – не говоря о союзе – между двумя могучими соседями папского государства стала кошмаром пап. Теперь, когда ломбардские города получили независимость, перспектива оказаться в окружении вырисовывалась не столь отчетливо; но эти города признавали императора своим сюзереном, а их отношения с Римом были натянутыми, и они при желании могли бы стать дополнительной силой в общем наступлении на папские владения. В таком случае папство, которое даже в дни союза с Сицилией держалось с трудом, оказалось бы раздавлено как орех.