Читаем без скачивания Сфинкс - Юзеф Крашевский

Сказав это, Ян пожал ему руку и хотел уходить; но Иона еще его не отпустил.

— Подожди, — сказал, — я тебя провожу. Если бы тебе не было стыдно иметь во мне друга, я бы сказал тебе, что чувствует мое сердце… я люблю тебя!

Ян повернулся к нему.

— Дорогой мой, для меня существуют на земле только два человеческих поколения: дети божьи и дети дьявола, хорошие и дурные. Первых люблю, других жалею. Ты принадлежишь к первым. С тобой и Титом я провел под этим холодным небом несколько единственных роскошных минут в беседах об искусстве, о красоте. Эти минуты памятны мне навсегда, навеки! Если вернешься в Германию, в свою страну, вспомни там когда-нибудь обо мне, изгнаннике в собственной земле!

— Но почему же ты идешь, если это тебе столь многого стоит? — спросил Иона. — Ты взял задаток, но это нечестное и позорное условие. Нарушь его, я верну задаток, снабжу тебя средствами на первые расходы. С завтрашнего дня, если хочешь, если тебе не противно, я устрою тебя в торговой конторе. Я поручусь за тебя, если позволишь; возьмешь на себя кассу, а свободные часы посвятишь живописи. Ян! — воскликнул он, — прошу тебя, согласись!

— Не могу! Не могу, но поверь мне, что я тебе сердечно благодарен.

— Дай уговорить себя, прошу тебя!

— Должна свершиться моя судьба.

— Пусть Бог тебя благословит, мой бедный Ян! — воскликнул Иона, — Бог един для всех нас! Будь здоров! Жизнь — странствие: может быть, где-нибудь еще встретимся в дороге; если нет, вспомни обо мне; кто знает, где мы еще увидимся?

Когда расстались, солнце уже закатилось, а Ян, потеряв время в прощании и разговорах, переночевал в соседней корчме, откуда еще был виден город. Во сне мечтал о Ягусе и ребенке.

XIV

Спустя два дня усталый путник постучался в двери монастыря, где его радушно встретили. Это не был, правда, такой сострадательный капуцинский монастырь, как тот, что он знал раньше, но тихое, бедное убежище, богатое людьми, в которых Ян теперь нуждался больше, чем когда-либо. Настоятель, пятидесятилетний старик, был знатного происхождения и прекрасного образования; братия, окружавшая его, благодаря счастливому совпадению, все были люди образованные и тихого характера. А самое главное, здесь царил монастырский покой, блаженная тишина сердец и души виднелась на ясных челах.

При виде чистого потолка, который должна была заполнить его мысль, полотен и приготовлений, в Яне проснулись остатки художественного воодушевления. Великие мысли Священного Писания, из которых ему надо было черпать сюжеты для картин, проникли в глубину его души и, удивив ее, взволновали. Громадные, величественные фигуры и спокойные лица, возникавшие под карандашом художника, пробуждали в голове вопросы религиозной жизни, которые он не умел решить. Он работал быстро, но под влиянием чисто светского вдохновения, не умея влить в них душу и удивляясь сам своему бессилию.

Картины, хотя и неудовлетворяющие художника, но прекрасные для посторонних, были созданы почти без труда; в них была умелая компоновка, правильный рисунок, красивы фигуры, линии, полные прелести и серьезности, были признаки большого таланта; но недоставало того, что придает неописуемую прелесть старым картинам XV и XVI столетий, рожденным в молитве, и чего не даст никто, если у него в груди нет огня веры, пламени молитвы. Ян их давно не имел — и удивлялся, что лица его фигур не хотят идеально оживиться, согреться и заговорить.

Посередине свода, в воспоминание о виденной в юности картине у капуцинов, Ян решил изобразить Вознесение, апофеоз Божьей матери или торжество церкви.

По углам разместились четыре пророка, великие фигуры вдохновенных старцев; по их колоссальным телам спускались в строгих складках платья. Две боковые фрески изображали два момента из жизни основателя ордена. На одной получение буллы, утверждающей орден, на другой смерть святого. Три запрестольных полукруглых образа должны были представить: средний — Святую Троицу в сонме ангелов и в сиянии; один боковой — святого Антония с Иисусом на руках, другой — святого Франциска.

Добродушные монахи, поражаясь талантом и скорбя над глубокой печалью художника, нашли для него по соседству два заказа на портреты и заказали еще две работы для костела, не оговоренные в условии; это все было сделано, пока готовили помост и другие принадлежности. Заплатили за это как могли, пополняя небольшую сумму теми вежливыми и сердечными словами, тем дружеским сочувствием, которые дороже всего. Ян несколько успокоился, видя кругом только спокойные лица, почувствовал в душе давно не ощущавшуюся тишину и позавидовал монахам свободы. "Ах, — сказал он мысленно. — Если б я верил, как раньше, и умел молиться, как я вздыхал бы по жизни монаха-художника, который ничего после себя не оставил в мире и остался только наедине с Богом в сердце!"

Незаметно пребывание в монастыре действовало на Яна; но особенно на него повлияло одно обстоятельство, которое, может быть, решило и его будущее. Сначала богослужение, обряды он встречал чуть ли не иронически, потом равнодушно, наконец, задумчиво и как бы пытаясь проникнуть в тайну глубокой утраченной им веры. Он задумывался и беспокоился. В людях, его окружающих, в особенности в настоятеле, он встретил такое образование, столько светской науки наряду с искренней и сердечной верой, что это должно было обратить на себя его внимание. До сих пор Ян приписывал веру слепоте; здесь с изумлением увидел ее в соединении с наукой и руководящей последней; услышал на свои частые обвинения легко и без удивления даваемые ответы, встретил улыбку ласкового сожаления.

Обращение вовсе не навязывалось ему, не искушало его, но приходило, когда он как бы его жаждал, как вода из чистого источника, к которой надо наклониться, чтобы испить.

Сердце его билось в неизвестной тревоге и каком-то неопределенном желании.

Пока это происходило, а Ян мучился, чувствуя недостаток вдохновения, однажды, в полдень, сойдя с помоста, он стал прогуливаться по пустому костелу. Черные мысли налетели на него, как вороны на труп, вороны-мысли, которые налетают только на грудь с умершей верой. Ходил и думал, тоскуя и мучаясь, презирая себя за слабость и падение. Вдруг не раз уже без внимания оставленные двери в маленький боковой притвор, не включенный в условие, запертые на ключ, обратили на себя его внимание неизвестно почему. Разве он должен был остаться нерасписанным? Или кто другой должен был его расписать? Частый стук и хождение туда означали, что там что-то делали; почему же всегда был заперт? Он попробовал двери, но они не открылись на его стук; недовольный, он направился в зал.

— Отец-настоятель, — спросил после обеда он, — что будет с притвором, который вы так старательно запираете? Думаете оставить его белым? Или хотите поручить кому другому?

На это настоятель взглянул украдкой на проходившего мимо монаха, который молча пробирался к выходу, и, слегка прислушиваясь, ответил:

— Этот притвор… не входит в ваше условие.

— Я знаю это, — сказал Ян, — и потому меня разбирает любопытство.

— А! Это нехорошо, сударь, что вы любопытны! — ответил со смехом и шутя настоятель. — Там нет ничего интересного

Молчаливый монах стоял еще у дверей, поглядывая умоляюще на настоятеля, остановился на пороге, потом исчез. Разошлись.

Но Ян, еще больше заинтересованный молчанием настоятеля, не переставал следить, что творилось в этом притворе. В следующие дни он заметил, что кто-то раньше его проходил туда и запирался; несколько раз прошел мальчик, неся что-то в эти столь тщательно запираемые двери.

Он опять спросил настоятеля, но тот обратил тайну в шутку и повернул разговор иначе. Ян стал беспокоиться и терять терпение. Заметил, что каждый раз, когда он заговаривает о притворе, всегда этот неизвестный, молчаливый монах умоляюще смотрел на настоятеля. При чем тут был монах, он не понимал, но решил наблюдать и по возможности сдружиться. Может быть, это удивит кого, что Ян, столь занятый собой и своим положением, мог быть настолько заинтересован неважным обстоятельством. Но движения души необъяснимы, и тут никакая психология не поможет.

Монах, о котором речь, был лет около сорока пяти. Маленького роста, худой, очень бледный, с блестящими странно черными глазами, с седеющими висками, длинной бородой, еще темной, он обращал на себя внимание физиономиста прекрасным челом оригинальной формы. Лицо его было спокойно, улыбалось, привлекало; сам он молчал. Ян мало его видел в монастыре; чаще всего он приходил лишь в зал и исчезал после трапезы. Во время торжественных богослужений, временно идущих в часовне, он выделялся своим молитвенным увлечением. Часто художник замечал тогда слезы в его глазах.

Какая-то тайна окружала этого человека. Монахи ничего о нем не говорили. Настоятель на вопросы отвечал: